Беда, падаль эдакая, никогда не приходит одна: в жизни Хоук было много примеров, которые могли бы это подтвердить.
Бывало так, что проходили годы, скупые на вообще какие-либо события; «и пускай, что в болоте живем, главное – спокойно» — так любили говаривать деревенские старожилы, коря молодняк за мечты о жизни в шумной и бойкой ферелденской столице.
А бывало, что на один месяц выпадали все печали мира, попробуй снеси их, не переломавшись: и Мор постучался в двери, и сестру раздавил огр, и вообще вся жизнь перевернулась с ног на голову… Надо ли продолжать. Ну не приходит беда в одиночку. Не умеет – и все тут.
Беда не пришла одна и в этот раз.

— Монна, я могу вызвать лекаря, — подал голос псарь – рыжий юноша такой очевидно андерской наружности, что с него можно было писать типовые портреты. Как же его звали-то? Ох, прости Создатель. Беннет? Дерек? – Пусть глянет, чего с ним. Позволите?

После отдыха Шустрику не стало лучше.
Странности начались еще в лень того тяжелого разговора с сенешалем. Выйдя от монны Айне, Хоук отправилась проведать пса, но нашла его спящим: Шустрик даже не поднял головы в ответ на ее тихое «проснись, засоня», и Мариан решила, что путешествие по песчаным равнинам и тяжелый подъем утомили его сильнее, чем она могла ожидать – и оставила мабари в покое.
Посетив псарню следующим днем, она узнала от собачника, что Шустрик промаялся все утро, отказался от еды и все время странно тявкал, почти хрипел; сначала Хоук грешила на то, что Стражи наняли себе в помощники криворуких придурков, неспособных присмотреть за неприхотливой, в общем-то, псиной, но потом понаблюдала за Шустриком сама и убедилась в правдивости сказанного – с ним, обычно таким веселым и бойким, впрямь было что-то… не то.
Мариан не отходила от него вплоть до ночи.
Рыжий Беннет-Дерек долго спрашивал ее о том, не мог ли пес наглотаться песка во время перехода по перевалам – и Хоук смолчала, потому что да, еще как мог; она сама долго плевалась пылью, которая так и норовила забиться в самые неожиданные места. Наглаживая коротко стриженную и тусклую шерстку мабари, Мариан отстраненно думала о том, как хорошо Шустрику было бы сейчас в Лотеринге среди полей и раздолья, а не сучьего песка и вот этого всего; как хорошо было бы ей самой, как чудесно было бы не становиться Защитницей вовсе и знать только, как выращивать баклажаны на заднем дворе.
Мысли стремительно уходили в депрессивную абстракцию. В реальности хвататься было не за что, кроме как за загривок Шустрика, но это было бы слишком жестоко по отношению к псу – Хоук держала касания мягкими и нежными, как телячья вырезка, которую так любил ее нерадивый мабари.

— Конечно, — терпеливо улыбнулась Мариан, не отрывая взгляда от подрагивающих во сне ушей Шустрика; в горле у нее стоял неприятный комок. – Валяй. Веди своего лекаря.
«Просто съебись отсюда побыстрее, глаза мои чтоб тебя не видели».
Хоук было очень плохо, — «очень плохо» ей было с самого начала пребывания в этой крепости, если уж говорить начистоту — и она не хотела, чтобы кто-то чужой это видел. Шустрик был ей другом, – сколько раз она плакалась в его шерсть? – который знал больше любого человека: их дружбе было без малого двадцать лет – приличный срок для любого мабари.
Даже слишком приличный.

— У Андрасте жил старый мабари, — тихо замычала Хоук, когда рыжий парнишка вышел вон, — хоть в Песни его и нет…
Песенки всегда успокаивали Шустрика. Да, этого рослого мабари, который мог сбить с ног обвешанного полным доспехом храмовника, успокаивали песенки. Хоук давно заметила, что ему было совершенно неважно, что именно пелось, – иногда она из вредности коверкала слова и сочиняла на ходу что-то шуточное – лишь бы это пелось правильно: правильным голосом и правильным сердцем.
Шустрик не то чихнул, не то сухо кашлянул во сне и переложил широкую морду Мариан на колени: она улыбнулась, ласково почесала ему за ушами – шерсть на них была совсем белая, как будто присыпанная снегом.
— А если спросить об этом сестричек,
Те скажут: «Ну что за бред!
Откуда пес у пророчицы?»
Но знает весь Ферелден,
Что кто-то ж был должен греть ноги Андрасте,
Не требуя что-то взамен...

Мариан до сих пор помнила, как Шустрик у нее появился.
Как одним солнечным днем отец, вернувшись «с работ», принес в мантии криволапого щенка с большими круглыми глазами и высунутым изо рта слюнявым языком. Маленькая псина меньше чем за десять минут устроила страшный переполох в доме, кубарем выкатившись на пол Бетани под ноги: сестра умильно завизжала, мать требовала с отца объяснений, а Карвер, быстро разобравшись, что к чему, стащил со стола кусок мяса и давай приманивать к себе щенка – «выбери меня, я буду тебе хорошим хозяином, воспитаю из тебя настоящего волкодава!».
Щенок заинтересованно обнюхал Бетани, демонстративно повернулся задом к Карверу и вперевалочку понесся к Мариан, невозмутимо чистившей картошку. До этого она ни разу в жизни не видела породистых собак, – в деревне водились только облезлые дворняги или злые сторожевые псы, всю жизнь просидевшие на цепи и оттого отупевшие – но что-то подсказало ей, что вот этого можно взять на руки, он не цапнет; от удивления она выронила картофелину в ведро с водой и подняла подбежавшего щенка с пола. Тот все норовился лизнуть ей лицо и руки, а Хоук уворачивалась – брезговала, потому что тогда еще не привыкла к слюнявым ласкам и считала хлопотливым держать в доме собаку.
Она быстро передумала, когда отец объяснил ей, что мабари – зверь благородный. И хозяина выбирает себе раз и на всю жизнь.
Шустриком Мариан назвала его в шутку — просто потому, что он был неуклюж, как младенец, а там уже прижилось: тогда ей с трудом верилось в то, что из этой смешной картофелины на кривых лапах может вымахать рослая боевая псина.
Как давно это было.

— … Будь здоров, мабари Андрасте,
Славной Пророчицы пес.
Когда она шла на Тевинтер,
Он вещи за-

Стоило ей заслышать скрип отворяющихся дверей и чей-то тихий шаг, Хоук замолчала, напряженно прислушавшись. Шустрик, наоборот, зашевелился во сне: фыркнул, слепо ткнулся мокрым носом в ладонь, словно пытаясь сказать о чем-то.
— Монна, я, ну, этсамое, привел, — робко отрапортовал рыжий мальчик – он, кажется, запыхался, говорил почти с трудом. – Дезертир, но он же вроде как лекарь.
«Чего?»
Хоук повернула голову так быстро, что у нее чуть не хрустнула шея.
— Госпожа-сенешаль не будет против, я думаю? – оправдался Беннет-Дерек, вешая на вбитый в опорный столб крючок масляную лампу. – Он же гуляет тут на свободе, так пусть поработает.

Тишина повисла страшная.

«Создатель, ну ты и дятел» — хотелось ласково сообщить псарю Мариан, но она была слишком поражена, чтобы говорить вообще. Наверное, бедный мальчик никогда не читал «Историю Защитницы» Варрика Тетраса и не был в курсе некоторых тонких нюансов. На Хоук как-то очень некстати напало желание заржать, – истерика, наверное — но она во все глаза глядела на «лекаря» и ей пока удавалось держать себя в рамках приличий.
На самом деле, Мариан чудилось, что лицо у нее окаменело, а руки, неустанно наглаживающие Шустрику загривок, вот-вот отнимутся.
— Ну, я вас оставлю, не хочу мешать, — все хлопотливо возился мальчик, прежде чем почтительно откланяться. – Если что, свистните – я неподалеку буду.
«Рак тебя пусть свистнет. Тот, что на горе».
Мариан тупо кивнула, но даже не проводила псаря взглядом – глаза ее были прикованы к другому.
В ней не нашлось даже капли ярости. Еще в Хоссберге она отворила двери напускному безразличию – холодному, солнечному, глядящему в никуда; и если после разговора с монной Айне Мариан усомнилась в том, что сможет остаться беспристрастной, сейчас сомнений не было вовсе – голове, забитой другими проблемами, было не до долгов прошлого.
Она смотрела на Андерса, — снизу вверх, задрав голову, потому что сидела на настланной на полу чистой и мягкой соломе, держа песью морду на скрещенных ногах — но в то же время как будто сквозь него.

— Надо же. Сенешаль не упрятала тебя в темницу, — бесцветно произнесла Хоук, слабо пожав плечами, а после отвела взгляд – слишком резко для того, чтобы это выглядело небрежным. – Великодушно.

Это было не то, что ей хотелось сказать на самом деле.

Происходящее ощущалось… ненастоящим. Неправильным, скорее: просто из всех сценариев их встречи, которые Хоук успела вообразить или подсмотреть в дурных снах, этот был самым неправдоподобным. Разыскиваемый по всем странам Белой Церкви отступник собирается лечить собаку своей бывшей. Отчаянной абсурдности такого описания могли бы позавидовать рассказы, публикуемые в «Распутной вдове».

Эта мысль посещала ее еще в Хосберге, но Мариан солгала бы, если сказала, что Андерс ей не снился: первые годы после Киркволла он посещал ее даже чаще, чем мама и сестра – блеклые тени, которые Хоук так никогда и не смогла отпустить. Сначала сюжеты были мрачными — Андерс в крови, Андерс с клеймом во лбу, Андерс, который больше не Андерс. Видно, сознанию требовалось время, чтобы принять и переварить тот факт, что семилетняя любовь в один не очень прекрасный момент вылетела в трубу, а все остальное укатилось на дно Костяной ямы, где за долгих восемь лет накрылось ровным слоем пепла. Потом полегчало: ресурсы больного воображения истощились, а демоны – угомонились, и тогда Хоук не снилось почти ничего – только знакомое лицо, черты которого скрадывала мягкая темнота.
Иногда на демонов находило, конечно. Просачиваясь в сны, они не прямо, но прозрачными намеками напоминали Мариан о безвозвратно утерянном прошлом и тщетности ее поисков. Тогда Хоук просыпалась из-за страшного глухого чувства, как будто она, находясь в шаге от цели, вновь ее упустила. Даже прозорливый Кошмар, покопавшись в ее голове, не нашел страха потаеннее. «Андерс мертв, — сказал он ей, — ты никогда его не найдешь». Бесплодные розыски были страхом, который из реальности перетекал и в сны, ее последнее убежище.
А теперь Андерс – человек, поиски которого и были, по сути, той константой, от которой она отталкивалась и которая не позволила ей уйти на дно – был здесь. И это было ужасно. Как то, что ты отчаянно хочешь найти и вдруг находишь, но потом неожиданно осознаешь, что никогда не просил о таком подарке.

Кое в чем демоны были неправы – этот Андерс выглядел куда более замученным, чем тот, что появлялся в ее сновидениях. Она проводила его руки, потянувшиеся к псу, сложносочиненным взглядом. Ей хотелось сказать «не трогай», «выйди вон», «зачем ты вообще пришел, ты уже один раз все испортил», но это были горькие обиды, которые не брали в учет состояние Шустрика. Если Андерс, наравне со званием главного революционера Тедаса, все еще удерживал за собой титул умелого целителя, его присутствие здесь было как никогда кстати – и поэтому это можно было стерпеть.
— … ладно, — сухо согласилась Хоук; судя по продолжительному выдоху, который сопровождал ее ответ, сказать ей хотелось намного больше – и далеко не так мягко.
Мариан крепко зажмурилась: те самые слова просились наружу, но она была упрямой, даже упрямее, чем Андерс, а еще – злой, и обиженной, и уставшей одновременно. Хоук понимала, что если даст себе волю, то не остановится: что-то необратимо сломается, прочную (нет) плотину прорвет, а там все, конец мира, вторжение кунари, еще одна Брешь, зовите как хотите – словом, то, что она не могла себе позволить.
Но не за этим ли она его искала все эти годы? Чтобы… спросить?

Хоук не была трусихой, но еще никогда в жизни она не ощущала за собой такого малодушия, как сейчас. Она так боялась заговорить, что согласна была продержать себя в благом неведении еще лет восемь, лишь бы не слышать Андерса и его голоса, не видеть его профиля и чутких рук.
«Создатель, да добей ты меня уже. Сколько можно, я так больше не могу».
— У него нет аппетита. Наверное, это из-за песка. Мы долго шли по перевалам, — голос Хоук был спокойным и бесцветным – огромная разница в сравнении с той живой экспрессией, которую она бойко выдавала по прибытию в крепость. – Он с самого Мердейна был какой-то не такой, но держался.
«Совсем как я».

Шустрик прокряхтел во сне – Хоук так не понравился этот звук, что ее руки, до того старательно наглаживавшие короткую шерсть, напряглись и застыли. Ее пес никогда не был хрупкой пушинкой, но что-то в его болезни призывало Мариан быть мягче и осторожнее. Иногда она забывала, что ему много-много лет, но сейчас это знание встало перед ней во весь свой страшный рот и осуждающе покачало головой – как ты могла втянуть своего пса во все это, неужели ты совсем его не любишь.
Мариан любила Шустрика. Но когда-то жизнь научила Хоук: то, что мы любим, может однажды разбить нам сердце. Этот опыт сделал Мариан тверже скал и сильнее ферелденских медведей (снова нет), запаял ее сердце в блестящий сильверит, но внутри оно всегда оставалось мягким и хрупким.
— Андерс.
Мысли словно замерзли. Это было плохое начало, потому что оно не придало Мариан никакой уверенности – она почувствовала себя костром, в который давно перестали подкладывать дрова.
— Почему ты… — артикуляция подводила, как последняя дрянь – поперхнувшись половиной фразы, Мариан попробовала еще раз. — Как давно ты уже в Андерфелсе?

«Сколько времени я потратила зря, разыскивая тебя не там, где нужно?»

«Ты не знал, что я здесь, — подумала Мариан, — а если бы знал, то обошел бы Андерфелс стороной, так?»

Хоук казалось, что они с Андерсом играют в какую-то странную игру. «У кого самая скудная на эмоции физиономия, тот и победил». Негласное состязание распространилось и на слова: Андерс отвечал ей фразами еще более рублеными, чем ее собственные. Похожую неловкость Мариан ощущала всякий раз, когда оббивала пороги кабинета наместника, а потом – монны рыцаря-командора. На ее памяти не было разговоров скучнее и зануднее, чем те напряженные обмены любезностями.
Только в этот раз в комплекте к неловкости и напряженности шли усталость и глухое раздражение. Они были закономерным порождением застарелых обид, свежей злости и скверного настроения Мариан, которое она прятала за спокойным лицом. Это было очень убедительное спокойствие, но даже в полумраке было заметно, что на самом деле она бледна, как призрак.   

— Из-за слухов, — поправила Хоук – в ней откуда-то брались бездонные запасы терпения. – Карвер написал. О Колдуне я узнала, когда добралась сюда.
Она решила не говорить очевидного: то, что с братом они не пересеклись, было исключительно виной Мариан. Карвер всегда бесился, когда о нем заботились, просил не носиться с ним, как с тухлым яйцом – и именно это она и сделала (попыталась сделать), попросив дождаться ее приезда в Вейсхаупт. Раньше его стремление к независимости резко пробивалось в редких письмах и кричало о себе каждым словом, но сейчас, когда они оба повзрослели (постарели), независимость обратилась застывшим металлом и впервые обретенной уверенностью. Наверняка он попросился в самоубийственную разведку – лишь бы избежать разговоров о семье и бессмертных шуток о том, что он вырос таким большим и серьезным. Его сложно было в чем-то винить.
При мыслях о брате захотелось плакать, — сказывались недосып и расшатанные нервы — но вместо этого Хоук только нахмурилась. Ее размазывало. С этим сложно было что-то сделать, потому что она вся была словно вывернута наизнанку: чуть тронь – тут же заболит. Это не мешало Хоук держать рожу кирпичом. При этом легендарная хоукова улыбочка на кирпич не накладывалась — ситуация не располагала к веселью и без присутствия в ней Андерса.

Шустрик все это как будто понял: дернул кривыми ушами, поднял тяжелую морду с ее колен и тихо заскулил. Мариан вообще считала его очень тонко чувствующим псом, словно заточенным под ее шальные настроения: не было случая, чтобы он хоть раз неправильно истолковал ее терзания.
Даже когда он кинулся к Андерсу в Хоссберге. Даже когда он обслюнявил его. Он ведь не ошибся тогда, засранец.
Мариан старалась об этом не думать. Ей было легче навесить ментальных замков на все то, что относилось к Андерсу, но к Андерсу относилось слишком многое, его вообще было слишком много: в голове, в прошлом, а теперь еще и в настоящем.
Он странно на нее смотрел — это Мариан не нравилось.

— Ну что такое, — ласково посюсюкалась с псом Хоук, отвлекаясь от внутренней тоски; в этот момент ее не заботило даже присутствие Андерса. – Потерпи, мой хороший. Скоро перестанет болеть.
Шустрик всегда ей верил – и этих слов ему хватило, чтобы вновь уронить тяжелую голову и прикрыть мутные глаза. Она даже не посмотрела на Андерса, чтобы найти подтверждение своим словам в его знающем целительском взгляде. Он мог сказать ей страшную правду. Он мог ей солгать. Хоук не знала, какой вариант хуже.

Мариан не могла вспомнить, когда в последний раз ей было так страшно. На ум приходили разрозненные моменты из детства, когда страх был чистым, неразбавленным и бесконтрольным – горящие во дворе простыни, бабайки под кроватью, неразборчивый шепот во тьме. Шустрик тоже был с Мариан с самого детства и страх его потерять также шел из тех самых затаенных глубин; то, что даже не приходит тебе в голову, пока не сталкиваешься с этим лицом к лицу; то, что скручивается в животе тошнотворным предчувствием худшего.
Андерс тоже входил в эту категорию. Очень запоздало, но Хоук кое-что поняла: она его боялась. Не так, как должники боятся заимодавцев или как отступники боятся храмовников, вовсе нет. Это был совсем другой страх. Страх перед неизвестностью – когда идешь по пещерам в кромешной тьме, а вокруг тебя только холод и эхо разбивающихся о камни капель воды. Страх перед правдой – когда вместо желанного «я буду с тобой» слышишь «высшая цель важнее всего». Страх перед прошлым – когда не находишь в себе сил, чтобы ступить под белые своды церкви, потому что тебе кажется, что они обрушатся и погребут тебя под собой в любой момент.

Андерс был всем этим — заново обретенным страхом, тревогой, которая вскипала яростью. Когда-то отважная Защитница Киркволла презирала страх как концепт, но в настоящий момент времени простая женщина по имени Мариан Хоук была бесконечно далека от прежнего идеала.

— Больше полутора лет, — тупо повторила Хоук, неожиданно возвращаясь к оставленной теме. – Это очень много.
Простой счет, такому и в глухой деревне научат. Вычесть полтора из восьми – получим шесть с половиной. Шесть с половиной лет поисков не там. Прежде за это же время Мариан в одиночку могла переписать историю целого города; теперь этого ей не хватало даже на то, чтобы разыскать одного единственного человека.
— Ты не возвращался в Киркволл, — сказала она резким от напряжения голосом. Сказала, не спросила. – Не был на Конклаве. Не попался ни Инквизиции, ни Стражам в Ферелдене.
«Если бы ты там был, ты бы умер. Если бы попался, я бы сразу узнала».
Эти слова прозвучали с такой правильной интонацией, что Мариан внутренне восхитилась выразительности своего голоса. Тихо. Спокойно. Зло. Так, как Хоук и прокручивала их в своей голове. Она никогда не думала, что скажет Андерсу при встрече – кто же устраивает генеральные репетиции собственных похорон?
Проснувшиеся в ней садистские наклонности призвали довершить начатое: уколоть жалом, сразить дальнолетной стрелой. Не ножом в спину – так Хоук не умела.

— Я тебя искала. Все это время.

Она умела хуже: не увиливая, не бродя околотками, рубила правдой, все равно что ножом – прямо в грудь.

— А что еще я могла сказать? – в опасных интонациях переспросила Хоук, выгнув бровь – так, как будто вынуждена была объяснять прописные истины человеку, до которого они, эти истины, очень долго доходят. – «Останься, чтобы тебя убили»?

«Вели я тебе сброситься с балкона нашего – нашего с тобой – поместья, — при этом зло подумала Мариан, — ты бы это сделал?»
«Ты никогда, никогда не слушал меня, и всегда делал лишь то, что считал нужным, потому что имел в распоряжении мою поддержку, мое доверие, все, о чем ты только мог попросить – и решил вдруг послушать именно тогда, когда это было удобнее всего?»

Наверное, ей, как женщине, эгоистично хотелось, чтобы ради ее доверия, ради нее хоть чуть-чуть посражались – это стало бы той драгоценной малостью, которую мог сделать Андерс в ответ на всю ту любовь, что Хоук вынула из своего сердца для него. Она заслуживала хотя бы этого – отдачи, понимания, каких-нибудь жертв, ведь сам Андерс доказал ей, что ее, оказывается, так легко полюбить.

— А тебе не казалось правильным, — продолжая, Мариан едва сдерживалась – ее тихий голос не звенел, но дрожал страшной, затаенной силой, — вместо этого объясниться передо мной? Подождать, как я ждала тебя три года, пока я остыну и переведу дух — и попросить прощения? Не сдаваться?
Странное дело – она испытывала гнев, но не ненависть. И она, как выяснилось, умела прекрасно держать себя в руках: прежде представляя эту встречу, Мариан ярко воображала, что будет орать на Андерса благим деревенским матом.

«Я не сдавалась все то время, когда ты не отвечал мне взаимностью и пытался дать понять, что ничего между нами не будет и быть не может – ты одержим, ты несчастен, голова у тебя забита другими тревогами, а мне лучше найти кого-то еще».
«Не сдавалась, когда ты говорил мне, что я предаю тебя, подвергая сомнению истинную причину твоих недомолвок и обидных недосказанностей».
«Когда дело дошло до меня, ты сдался меньше чем за час».

Одна страшная вещь пришла в голову Мариан после его слов.
Она гнала эту мысль прочь все семь лет, потраченных на поиски, и не позволяла себе омрачать добрые воспоминания такими гнусными домыслами, – должно же было хоть что-то остаться ей в радостное наследие? – но сейчас не смогла от нее отгородиться.
Может, на самом деле, Андерс ее вовсе никогда и не любил.
Может, ее чувства так навсегда и остались безответными, а то, в чем он ей так искренне и горячо клялся – ложь и бессмысленная сухая шелуха, всего-навсего красивый треп. Это объяснило бы многое.
Это объяснило бы все, что он сделал.
Но даже тогда, в Киркволле, когда все взлетело на воздух и пришло время расплачиваться за свои ошибки, Хоук не накричала на него. Не взъелась, не ударила, не закатила истерик; только сглотнув вставший поперек горла ужас, посмотрела на него встревоженным взглядом и спросила одну-единственную вещь.

— Почему ты мне не доверился?
Мариан не сразу поняла, что говорит вслух.
Вопрос, на который она не получила исчерпывающего ответа тогда и который из-за этого мучил ее даже сейчас.

Андерс сдался – в тот самый момент, когда не смог перед ней объясниться. В тот самый момент, когда не попытался вернуться просто ради нее и ее — подумать только, глупость какая! — любви, которую Мариан готова была возвести в абсолют, пожертвовать многим – и здравым смыслом, и своим сердцем, и перспективами лучшего будущего. Всем.

— Я все это время думала, — призналась она уже намного тише и спокойнее; из-за злости, которую ей пришлось держать в узде, выгорело все остальное, — что я сделала не так. Что я делала не так. Неужели я где-то промахнулась, ошиблась — и тем самым дала повод усомниться в том, что я на твоей стороне?

«Если бы ты попросил моей помощи в том деле, я бы не смогла тебе отказать – напротив, предложила бы тактику, может, чуть более мирную, но тем не менее».
«Если бы ты не согласился и с этим, я бы смолчала и просто была на твоей стороне; но ты этого не сделал – и ушел».
«А я осталась».

Эти слова так давно теснились в ее груди, что, выговорившись, Хоук не знала, как быть дальше. В книжных романах этот рубеж назывался «последней мечтой», после исполнения которой главный герой мог красиво уйти в закат – или сброситься со скалы, если не оставалось никаких других целей. В Андерфелсе не было закатов, в которые можно уйти, зато были скалы. Смекаешь, Мариан?
Даже странно, что, выпустив всю эту черную ядовитую гниль, она не расплакалась. Глаза были сухими – как и губы, сжатые в упрямую нить. Она не видела никакого смысла в слезах – мало кому доводилось видеть ее в расстроенных чувствах.
Когда-то давно Андерс, такой добрый, чуткий и понимающий был тем самым человеком, которому она доверила не только свою радость, но и редкие слезы; рядом с ним, думала Мариан, можно было не притворяться и быть собой.
Теперь ей было так ужасающе пусто и одиноко, а еще Хоук вдруг мигом почувствовала себя на все сорок: мудрой, старой и очень уставшей.
Мариан вздохнула.

— Это бесполезно, — она не стала уточнять, о чем говорит – о состоянии Шустрика или же о бесперспективности их с Андерсом разговора. У Мариан затекли ноги – и теперь это беспокоило ее больше всего; поморщившись, она попыталась пересесть так, чтобы не потревожить тяжелую морду Шустрика, примостившуюся у ее колен. Чуть распрямив и вытянув вперед ноги, она спиной прислонилась к брусчатой стене – псарь расстелил Шустрику спальное место в самом удобном углу, в который при желании можно было забиться.

«Мало тебе, Андерс, было моей любви, — думала Хоук, устало прикрывая глаза; бледный отсвет магии в чужих ладонях только мягко погладил ее по векам – свою руку Мариан уверенно держала поверх шерсти Шустрика, — либо она вовсе не была тем, в чем ты нуждался».
«Стало быть, дура здесь – только я».

Никогда еще осознание масштабов утерянного времени не было для Хоук таким ясным, как сейчас.

Слова Андерса словно проходили через эти года красной канвой, прошивали насквозь, вороша то, что, казалось бы, уже давно должно быть забыто. Но сейчас груз всех этих лет не рухнул на Хоук разрушительной волной по той простой причине, что она проживала их постепенно, день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем в бесплодных поисках и в вязком болоте глухого разочарования, и сомнений, и сожалений, и обид, которые изранили и изрезали ее глубже любого меча.

При звуке собственного имени Мариан вся внутренне напряглась, обратилась оголенным нервом; только тронь – тут же заболит. Она и болела, вся целиком, как одна большая вскрытая рана: Хоук удивлялась тому, что даже произнесенное вслух имя заставляло ее рассыпаться на части.

«Ты только не говори ничего, — взмолилась Мариан неизвестно кому: если и был на небе Создатель, то он, по всей видимости, уже давно на нее забил; зачем растрачивать святые силы на пропащий случай? – Замолчи и не мучай меня больше. Я ничего от тебя не хочу, я устала, я хочу уйти, я так…»

Прости меня.
Прости меня.
Мариан вскинулась и распахнула глаза так резко, как будто ей только что приснился кошмар, а эти слова – всего лишь отголосок сна, просочившийся в реальность. Она посмотрела на Андерса дикими глазами – он выглядел таким же поверженным, как и она, если не хуже; Хоук удивилась бы меньше, если сейчас на нее рявкнул бы Справедливость и потянул к ее шее одетые синими трещинами руки. Горло стиснуло спазмом: даже если Хоук и собиралась что-то ответить, то ей пришлось бы подождать – она не любила одновременно говорить и плакать.

Когда-то она была уверена, что никогда и ни за что не сможет его простить – это стало бы расплатой за все то, что Андерс сделал. Жить с вечным чувством вины – малая цена за предательство, вот так Мариан думала; было бы справедливо, если бы Андерс взвалил на себя и эту ношу – вдобавок к ответственности за содеянное преступление.
Но она простила его в эту же секунду.
Простила – и это было все равно что выкорчевать душу тупым ножом и скормить ее Андерсу с ложечки, истекая кровью; этой же кровью расписаться в собственной беспомощности и бесхребетности. «Докатилась, — думала Хоук, — я прощаю убийцу и предателя».
«Я прощаю человека, которого зачем-то люблю до сих пор».

Глаза у нее были влажные: Мариан понимала, что если сейчас моргнет, то застывшие перед взглядом мутной пеленой слезы выкатятся — и это будет катастрофой. Поэтому она поступала самым очевидным образом – не моргала. Все просто. Это было всего лишь очередным проявлением ее железного упрямства, тогда как одолевший тело мучительный внутренний тремор – явным признаком слабости.
«Последняя возможность что-то разрешить, значит».
Андерс говорил с ней так, как будто прощался.
В его словах не было решительности революционера-смертника – то, что она могла расслышать тогда, в Киркволле; вместо этого его настигло какое-то печальное смирение, опасное и заразное, словно чума – слушая его, Хоук сама отравлялась этими настроениями и верила в то, что после суда им больше не суждено свидеться. Они уже сказали друг другу все, что должны были, и не существовало ничего, что могло бы помочь облегчить горе утраты о затраченных впустую восьми годах; о них Мариан горевала так же, как горевала когда-то о смерти отца, сестры и матери.
Как горевала о своей любви.

«Наверное, теперь уж точно можно перестать храбриться и опустить руки».
«Вот она, цель, ради которой я шла вперед вместо того, чтобы сдаться, все то, ради чего я держалась. Легче ли мне теперь, когда я знаю, что человек, которого я искала, даже не подозревал о том, что я хотела его вернуть?»
«Нет. Мне пусто, мне холодно и нечего больше сказать. На этот раз уж точно».

Шустрик вытянул ее из этих мыслей.
Он заерзал, потревоженный оборвавшимся потоком магии, и попытался перелечь поближе к Мариан: боднул ее в согнутое колено, ткнулся носом в замерзшую ладонь и низко тявкнул. Может, он и впрямь чувствовал себя лучше, едва приласканный целительской силой, может, просто переживал – Мариан привыкла думать о нем, как о человеке, ведь его появления в жизни Хоук были всегда самыми точными.
Это побудило ее отмереть и яростно смахнуть слезы – до того, как они скатились бы по щекам.
Она быстро взяла себя в руки.

«Это еще не конец».

— Ну вот, — сказала она голосом, в котором еще дрожали невыплаканные слезы, но Хоук была сильной – взяв паузу, она вздохнула и заговорила увереннее. – Неужели это было так сложно?
Это были очень странные слова. Сказанные с иной эмоциональной окраской, они могли бы сойти за шутку – и это было бы очень в духе неунывающей Мариан.

«Это еще не конец».

— Андерс. Я тебя ненавижу, — медленно кивнув, тихо подтвердила Хоук, потрепав Шустрика меж ушей; после, завозившись, она попыталась подняться с места – ноги затекли, — но вовсе не за то, что ты сделал. На самом деле, ненавидеть тебя я начала только сейчас, после твоих слов. Мне почему-то казалось, что ты знаешь меня лучше. Ужасно жаль, что я ошибалась.

«Это еще не конец».
«Я не дам тебе шанса успокоить свою совесть до этого растреклятого суда, потому что знаю – ты сдашься. Ты вверишь им свою жизнь и даже не будешь бороться».
«Это слишком просто».

— Хочешь, чтобы я тебя простила? Действительно хочешь? – переспросила Мариан; голос ее набирал былую силу и теперь, возвышаясь над Андерсом, она была похожа на прежнюю себя: не на ту искаженную гневом пародию из Хоссберга, а на настоящую Хоук – грозную, готовую в любой момент обратиться разрушительной девятибалльной волной. — А ты заслужи.

«Только попробуй опустить руки – я тебе их сама переломаю. А если ты их излечишь, я сломаю их еще раз, и еще – во мне силы хватит на каждую кость в твоем теле, ты уж не сомневайся».

— Можешь начать с Шустрика, — как-то зло добавила Хоук, отряхивая штаны от налипшей на них соломы. – Этого мало, но это хоть что-то.

Она сделала широкий шаг, осторожно переступая с соломы на чистый пол: Шустрик, проводивший ее на редкость понимающим взглядом, даже не вздумал скулить – только дернул ушами, послушно укладывая голову на широкие лапы. На Андерса он не смотрел, потому что не боялся его – в прошлом Хоук уже доводилось оставлять пса на его попечение, так что у Шустрика не было поводов для беспокойств.

— Я зайду к нему утром. Не буду тебе мешать, — сообщила она, уверенно шагая по направлению к выходу; стоило разыскать псаря, извиниться перед ним и заверить, что больше душераздирающих разговоров этой ночью не предвидится и он, славный малый, может спокойно возвращаться к работе.

— Увидимся.
«Еще как, мудила».