Для сегодняшнего вечера Андерс был непростительно трезв.
Он явился в «Висельник» позже всех, когда покормил Горжетку и подготовил лечебницу к утреннему наплыву посетителей, хотя это больше напоминало крайний рубеж перед началом безжалостной войны. Праздники для него лично уже давно превратились в событие спорное: тот же Первый День отмечают сейчас повсюду, а утром опомнятся и соберут в кучу ушибы, ссадины, разбитые лица и вывихнутые конечности, чтобы мужественно донести их до Клоаки — давай разбирайся, целитель ты или кто? Некоторых своих постоянных клиентов он успел заметить еще на входе и только покачал головой в ответ на приветствия, мол, осторожнее там. Это не имело никакого смысла.
Если бы его призывы к осторожности воспринимали всерьез, работы бы уже давно не осталось, а в Киркволле наступили мир и процветание. Скорее рыцарь-командор сложит свои полномочия, чем местные забияки перестанут бросаться в драку за честное имя, победу в споре и «а ну-ка повтори, что ты там сказал про мою мать?!».
Но это не было поводом для огорчений. Настроение у Андерса выдалось на редкость незлобивое — вот, его даже Фенрис с вечно недовольной рожей не раздражал.

А еще человек, как известно, привыкает ко всему. К необходимости рано вставать и поздно ложиться. К обязательствам перед людьми, которые часто даже не знают его имени. К осторожности и осмотрительности в моменты затишья, ведь храмовники вряд ли развесят предупреждающие листовки заранее, если решат совершить церковноугодный рейд. Разве что дышать в Клоаке полной грудью Андерс все еще не рисковал, но остальное становилось делом заведенных порядков — время шло, жизнь подстраивалась под окружающие условия.
Именно так он и начал приспосабливаться к компании Хоук — непримиримые антипатии немного сточились о совместные вылазки и вечера, проведенные за одним столом, пусть даже с такими радикальными взглядами Андерс был далек от закадычной дружбы с подавляющим большинством. Но он, по крайней мере, уже без труда мог вынести такое общество в худших его проявлениях дольше часа — то было побочной причиной, по которой он все-таки решил заглянуть в таверну этим вечером.
Основной — компанию собирала Мариан Хоук. Даже с ее стремительным взлетом по лестнице уважаемых людей не изменилось ровным счетом ничего: человеком она оставалась предельно душевным, часто заглядывала в лечебницу и помогала ему по делам, особенно в первый месяц после возвращения, когда очередь из пациентов тянулась снаружи и вылазки на Рваный берег приходилось делать через день. Еще Андерсу порой казалось, будто после Глубинных троп между ними с Хоук образовалась какая-то особая эмоциональная связь, но он гнал от себя эти опасные мысли и сводил все к совместно пережитым злоключениям. Все свои участившиеся размышления о ней он сводил туда же, ведь это было так удобно. И любовался он ей, потому что… потому что.

В любом случае, отказывать ей в приглашении он не захотел. Кружку эля ему придвинули сразу же, но Андерс проигнорировал — проявлял чудеса выдержки и самоконтроля там, где многие сломались бы дважды. Иногда разговор мог быть и не про алкоголь, но в этом случае все-таки про него.
Это успело стать местной шуткой. Притчей во языцех. Где-то в одном ряду с двусмысленными намеками Варрика на их с Мариан крепкую дружбу, только без необходимости испытывать неловкость.
Андерс не соврал, когда сказал, что больше не пьет. Вообще.

Дело было не совсем в том, что Справедливость порой вел себя как сварливый папаша — не ходи в сомнительные заведения, не общайся с недостойными личностями, избегай увеселительных мероприятий, его ведь даже шумные разговоры могли вывести из себя. Андерс признавал право голоса и необходимость совместных решений безоговорочно, но за прошедший год в его жизни случались некоторые моменты, когда он мог внаглую забить на запреты и накидаться вдоволь. Поблекшая на фоне такого подселенца природная совесть не замучила бы его совсем, ограничивайся проблема только вежливостью к сотоварищу. Но это поверхностное объяснение Андерс использовал скорее как способ избегать лишних вопросов — у одержимых свои заморочки, причем это едва ли не самая безобидная из всех. Вот что тут можно обсуждать, кроме как «интересно, Справедливость тоже сделался бы пьяным»?
На самом деле он соблюдал обет трезвости из-за простого человеческого чувства под емким названием «страх». Андерс действительно боялся. Справедливость, который не отличался терпимостью к противоположным взглядам, в моменты неистового буйства мог сорваться и попытаться перехватить контроль. Его и без того было непросто (а иногда и невозможно) сдерживать, что стало бы, получи он возможность распоряжаться поплывшим сознанием? В лучшем случае он высказал бы свои претензии всем присутствующим, унес строптивое смертное тело куда подальше, заботливо усадил на стул и прочитал скучную лекцию о влиянии благочестивого поведения на их глобальную цель. В худшем…
Андерс слишком хорошо помнил, что может сделать Справедливость в худшем случае. Такие фестивали неоправданной жестокости были ему ни к чему.

Поэтому трезвый Андерс как обычно со свистом проигрывался в карты, рискуя даже сегодня нажить себе проблем с последующей компенсацией. В люксе Варрика с хорошо знакомыми лицами действовали менее жесткие условия, но это не особенно спасало: играть достойно он так и не научился, а везение с самого начала устранилось из-за его спины. После первой неудачи Андерс уже засобирался уходить, но чувство несправедливости толкнуло его на еще одну партию; Справедливость, впрочем, настаивал, чтобы в таких примитивных потребностях он прикрывался чем-нибудь другим.
К счастью, это продлилось недолго. Все напились настолько, что потеряли всякий интерес к азартным играм и разбрелись по «Висельнику» — делать в галдящей толпе было решительно нечего, поэтому через праздные разговоры и алкогольные пары он медленно, но верно пробирался к выходу. Может, успеет еще застать и поздравить Лирен, а потом можно и поспать…

Но тут Хоук начала плясать.
Андерс застыл там, где стоял — не то, чтобы он замечал за собой любовь к пьяным танцам, но у него и без того были неразглашаемые причины засмотреться на это представление. Она была в самом неадекватном из своих состояний, когда уже поздно втихаря прятать кружку или разбавлять пойло водой, и даже это праздничное безумие ее не портило; он вообще мало представлял, что может пошатнуть Мариан в его глазах, кроме совсем уж надуманных сценариев. Веселилась она заразительно, и он сам не заметил, как стал кивать головой в такт ритму.

— Чего мы ждем? — поинтересовался Справедливость нетерпеливо; разулыбавшийся Андерс вздрогнул, посерьезнел и отвлекся. Он хотел попрощаться с Мариан, но очень сомневался, что она, во-первых, это запомнит. А во-вторых, ему не хотелось ее отвлекать, после такого напряженного года пусть повеселится за всех и сразу.
Тем более ему на самом деле было пора.
Одно было хорошо: он оказался близок к тому, чтобы свести ситуацию к патовой — дескать, друг мой Справедливость, твои опасения разумны и взвешены, но сегодня ты переволновался зря. Если бы ему достало убедительности, то он получил бы мораторий на нравоучения в ближайшие пару дней, потому что Справедливость болезненно переживал свою неправоту и отказывался в нее верить, погружаясь в себя и собирая новые доказательства. Конечно, образ мышления духа был безнадежно далек от человеческого, но иногда в попытках его понять стоило подбирать близкие и понятные аналогии.
— Вот видишь? Я же обещал тебе, что все будет прилич…
И именно в этот решающий момент на него спикировала Хоук.

Если и говорят, что в какие-то мгновения жизнь проносится перед глазами, то вот это оно: правда, у Андерса скорее проносились все те шуточки, намеки, двусмысленные прикосновения и странные взгляды, которыми все больше изобиловало их общение. Кажется, он едва не прикусил язык, а еще напрочь разучился дышать — от неожиданности и прижавшей его Хоук, чье лицо теперь так вызывающе над ним нависало. Он тем более и за спину ее непроизвольно обхватил, что сделало их еще ближе: вытаращив глаза, Андерс очень некстати вспоминал, что нечто подобное он однажды неумышленно увидел в Тени, когда придремал наконец после нескольких бессонных часов из-за разнывшегося затылка… Так, стоп. Это было просто его болезное состояние. Вот в тот раз так точно.
— Такое ты подразумеваешь под приличиями, — процедил Справедливость, хотя Андерсу показалось: прошипел. Но это, верно, какая-то ошибка, скорее у него после падения голова пошла кругом и даже не сразу удалось осознать, что на самом деле произошло.
Они с Мариан не держались друг от друга на безопасном расстоянии в лес вытянутых рук, но такое случалось впервые. Андерс сглотнул и мужественно пережил марш мурашек от пальцев до самой шеи через спину. Втайне он уже обзавидовался: Хоук ведь наверняка все забудет, а ему теперь с этим жить.

Несмотря на то, что он все еще чувствовал себя пристукнутым на все тело и душу, второе падение уже не застигло его врасплох: ну, куда тут хуже? Среди всех этих извинений, в которых некоторые пассажи заставляли сердце отбивать чаще от замешательства, он все-таки вычленил самый здравый момент, одновременно пытаясь принять сидячее положение.

— Мерриль расспрашивала меня про кошку, — Андерсу очень нравилось говорить про Горжетку, но в какой-то момент почудилось, что Мерриль над ним насмехается, как тогда с сэром Ланселапом. Может, это было и не так, но демон разберет этих долиек! Про демонов они тоже говорили, как обычно. —  Я собирался уйти, но теперь не могу. Давай-ка вместе попробуем встать…

Это было очень важно. Можно сказать — необходимо, потому что в таком интересном положении он чувствовал себя на грани чего-нибудь нехорошего, непонятного, попросту неправильного. Тем более в его голове сейчас и без того творилось мрачное торжество вперемешку с язвительным негодованием, поэтому за безграничную вменяемость он тоже не ручался.

Садясь, Андерс просунул руки подмышками у Хоук и подтянул ее к себе, освободив ноги ниже колена, крепко обнял за плечи. Это тоже было плохо, но не настолько, как несколько секунд назад. Всего лишь грязный пол «Висельника», Мариан сидит у него на коленях, и они вдвоем в тесном объятии; к счастью, до сих пор никакого внимания публики. Где-то вдалеке прыснула Изабела, но он не смог разобрать, смотрит она в их сторону или куда-то еще.
Дальше было быстрее: ненадолго освободив одну из рук, Андерс оттолкнулся ею от пола и с трудом поднялся, бережно поддерживая свой развеселый груз, устоял на ногах и попытался поставить на них Хоук, пока она не убилась снова. Кажется, получилось.

— Так. Мариан, — сказал Андерс очень доверительным тоном, продолжая сжимать ее плечи на всякий случай. — Возьми себя в руки и скажи мне честно: ты сейчас в порядке?

Конечно, она была не в порядке! Но вряд ли бы это признала, поэтому он спрашивал скорее про последствия жесткого приземления, не про количество беззаботной радости загула в крови.

Иногда Андерсу всерьез казалось, что Создатель его ненавидит.
Он мог уйти из «Висельника» на мгновение раньше, а Мариан могла не спрыгивать со стола. Могла и спрыгнуть, но на кого-нибудь другого — нет, эта мысль Андерсу отчего-то и вовсе не понравилась, хотя отрицать правду было сложно: существовало множество вероятностей, из которых его угораздило попасть в одну из самых неудобных. Хорошо хоть не в «самую», потому что там наверняка творились страшные вещи. Такие, о которых не принято говорить вслух и которые попадаются в Тени усталым целителям… ай, ну сколько можно! В общем, те, о которых постоянно пишет чудовищно популярный Варрик.
Когда тот оказался рядом, Андерс сделал страшные глаза и был готов поклясться, что мольба о помощи в этот его отчаянный взгляд затесалась тоже, однако все оказалось тщетно: Варрик прошел мимо, и вместе с ним исчезла последняя надежда выпутаться из этой ситуации без особых моральных потерь. Тогда Андерс оглянулся растерянно, но не заметил ни одного знакомого лица. Ладно, ни одного знакомого трезвого лица, и это не особенно меняло дело: просить о чем-то серьезном крепко подвыпившую банду Хоук было все равно что зря сотрясать воздух, а вот нарваться на непристойные шуточки — проще простого. Удивительно, что из всех язвительных высказываний и подколок в его адрес такие заставляли раздражаться побольше прочих, хотя и были самыми мирными. Наверное, во всем виноват Справедливость, который теперь тоже его ненавидел.

— Котик, которого ты мне сама и подарила, — начал красноречиво вздыхать Андерс и забыл выдохнуть в тот момент, когда рука Хоук остановилась на его лбе. Мариан была благодушна до ужаса, непредсказуема и ничего не стеснялась, а у него из-за внезапного прикосновения, кажется, начало взаправду сводить челюсть. Зато прядка больше не щекотала.
Это была сущая мелочь, но граница между допустимым и неприемлемым сделалась такой острой, что Андерс ее почти чувствовал и очень хотел вычертить нечто подобное между ними по привычке. Умом, не сердцем. Ведь это именно сердце не давало ему ретироваться вообще всякий раз, когда их крепкая дружба доходила до каких-то угрожающих отметок; не только в этот момент, всегда.
Просто когда Мариан не напивалась, ему было немного проще держаться рамок. Ну, как немного…
Сейчас приходилось выносить два груза ответственности одновременно — один, праведно возмущенный и отбивающий этим возмущением в затылок и виски. И второй, который повис у него на шее и мог поступать настолько своевольно, насколько хватало решительности и не хватало здравого смысла. В глубине души Андерсу нравилась в Хоук даже эта пьяная непосредственность, за происходящее он не злился на нее ни мгновения. Разве что испытывал недовольство, которое взращивал в нем Справедливость, но считал его обезличенным.
Другое дело, что он никак не мог разделить с ней ни это чувство, ни это обстоятельство. Он ощущал себя неуместно, поэтому все еще собирался вернуться в лечебницу и точно знал, что так будет лучше для всех, но не хотел обижать Мариан, не собирался ее оставлять и уж тем более начинал сомневаться, что ей следует продолжать свои бурные возлияния. Непредвзятое целительское мнение, если так угодно — на правах рекомендаций и прислушиваться необязательно, хотя очень стоило бы.
Особенно в такие моменты, когда она собиралась совершить  нечто провокационное. Особенно в них! На его счастье, ситуация получалась двоякой: с одной стороны, из-за своего состояния Хоук его чуть не пришибла, а с другой — именно оно помешало ей сейчас сделать что-то. Наверное, он даже не хотел бы узнавать, что именно.

— Мне не скучно, — заверил ее Андерс с облегчением и зачем-то успокаивающе погладил по спине. Видимо, чтобы успокоить самого себя. — У меня просто остались дела в лечебнице. Важные. Я ненадолго сюда зашел.
Предупреждениям про мозги он внял очень серьезно — шутки шутками, но Мариан вряд ли преувеличивала. Андерс выглянул за ее макушку, прищурился и очень вежливо попросил Создателя об услуге в последний раз, чтобы в таверне нашелся хоть один свободный стул. Но Создатель тут же показал ему неприличный жест через ответное послание: стулья, на которых не развалились сомлевшие от выпивки и тепла посетители, уже были задействованы в построении башни. Наверное, туда кого-нибудь усадят после под улюлюканье толпы, он уже этого не застанет — Андерс не был пьян, Андерс мог подойти и забрать один из этих стульев для своих личных нужд, но свободу его передвижений невыносимо осложняла Мариан. Это становилось проблемой.

А потом его подставили менестрели.
От голоса Хоук Андерс вздрогнул и сначала только помотал головой, собираясь на полном серьезе отказаться. Так выглядела одна из тех нелепых ситуаций, над которыми принято посмеиваться поутру — мол, давайте простим друг друга за вчерашнее и все забудем — и в такой ситуации лучше всего находится в равноценном положении: Мариан хотела танцевать, Андерс хотел вернуть все на круги своя, из-за этого у них получался только конфликт интересов. Но вести с ней переговоры было сложно. Зато возможность проводить до дома в целости и сохранности… Справедливость считал, что смысла не имела. Андерс был склонен поспорить.
Он тоже хорошо помнил эту песню: на ней закончилось веселье в той таверне, куда он завалился во время очередного побега из Круга — сначала все пели и плясали, а потом случилась затянутая и подхваченная «На Красном распутье», хотя ее никто даже не просил. Многие сделались совсем смурными, а некоторые девушки даже расплакались от наплыва драматических переживаний. Самой симпатичной Андерс подставил свое плечо в расчете на дальнейшее приятное знакомство, но на последнем куплете в таверну ворвались злющие храмовники — и все.
Кто знает, расстроился бы он так же сильно, ворвись эти храмовники сейчас?..

— Я дотанцую тебя до дверей, Мариан, — поколебавшись, Андерс все-таки согласился. — И потом мы пойдем.
Он уже решил, что отдаст ей свою накидку, если не подвернется ничего получше — в Клоаке был такой лютый холод, что он все-таки оделся потеплее, когда собирался в «Висельник»; доберется уже до Верхнего города без обморожений, ничего страшного не случится. Ему ведь даже сейчас достанется намного больше проблем: может ли поддатая Хоук танцевать так, чтобы не оттоптать все ноги? Почему-то эта мысль показалась забавной.
Андерс выпрямил спину. Перехватил Мариан покрепче — опять же, помня о мозгах! — но в первую очередь для того, чтобы она нигде не покалечилась ненароком. Они были так близко, так непозволительно и откровенно близко, что ему даже дышать стало сдавленно и тяжело. Или просто в таверну никто давно не запускал морозный воздух. Да. Справедливость бил в набат, но Андерс просто закрыл глаза, помня о благих намерениях и представляя, как выкидывает духа из своей головы — и повел.

— Осталось лишь холм перейти, да речушку,
А сердце так рвется скорее быть с ней.
Белеют ромашки у милой в кудряшках,
У самой красивой невесты моей.

Менестрели и вправду хорошо справлялись, стоило отдать им должное. Наверное, его начинало размаривать еще от и растопленного камина, потому что Андерс вдруг почувствовал себя немного спокойнее: не настолько, чтобы счесть все происходящее адекватным, но настолько, чтобы попробовать с ним смириться. Хоук теперь не походила на свое предыдущее отплясывающее отражение ни разу; осторожно уворачиваясь от разносчиков эля, он прижимал ее к себе и чувствовал, какая она теплая и как часто бьется ее сердце. Помнил о том, что они танцуют к выходу, потому что так надо. Считал и следил за ритмом. Только и всего? Только и всего.

— Наш ясень уж виден. Бегу по дороге.
Эльфийские стрелы огня горячей.
Белеют ромашки у милой в кудряшках,
У самой красивой невесты моей.

— Это правда твоя любимая песня? — спросил Андерс у Мариан так, чтобы она его услышала. То есть, на ухо. Ему было проще говорить, чем молчать и прислушиваться к ощущениям, чтобы потом бессильно выгребать из этого фонтана изобилия все недопустимое. — Мне казалось, тебе должно нравиться что-то повеселее…

Начинало казаться, будто сегодня коварство поджидало Андерса буквально в каждом моменте жизни: он не страдал суевериями и вряд ли заметил бы даже написанное «не выходи из Клоаки, не совершай ошибку» на стене, но теперь память заботливо подкладывала ему перечень всех дневных неурядиц. Блекло он припоминал, как с самого утра залил весь пол в лечебнице кипящим отваром — лопнула не прогретая в спешке колба, но это было настолько неважным, что он только кинул видавшую лучшие дни тряпку и отвлекся на пациента, помянув об этом недобрым словом потом. Ближе к полудню Горжетка заинтересовалась игрой с завязками кисета, который Андерс отдал ей на растерзание без всякой задней мысли. Она незаметно забралась в него головой, запуталась и бестолково крутилась из стороны в сторону, прежде чем он заметил и немедленно бросил все дела, освободив ее мордочку, пыльную и всклоченную. Потом куда-то запропастился ключ. После он задержался в «Висельнике», где на него свалилась Хоук, и это событие с лихвой выигрывало у всех предыдущих.
А теперь — песни о любви. У Андерса было странное чувство, будто Мариан дала самый емкий и честный из возможных ответов, но он все равно ждал чего-то более удобного. Что она отшутится, придумает какую-нибудь внезапную хмельную метафору, и это хоть немного разрядит неопределенность обстановки…

— Нравится? — переспросил Андерс как-то растерянно, очевидно переоценив свою способность вести осознанный диалог. — Да. Наверное, да.
Он умолчал, с чем ассоциировал эту песню раньше, потому что его ферелденские воспоминания больше не имели смысла — честнее было сказать «нравится теперь», но тогда бы наверняка пришлось объясняться, почему все изменилось сейчас. Он мог наплести что-нибудь про знающих толк менестрелей, приятную обстановку и приподнятое настроение в канун праздника, которое все делает лучше, но это было не совсем правдой. Вернее, совсем не ей.
И потому объяснений Андерс не хотел. Там ему мерещилось топкое бездонное болото, которое он обходил по кромке осторожных откровений, рискуя каждый раз сорваться в трясину излишнего «ты ведь помнишь, ради кого я спустился на Глубинные тропы?», «давай поговорим о том, как я забрал твой кушак у Горжетки» или «наши встречи — это единственное хорошее в моей жизни; с тех самых пор, как в лесу близ Амарантайна я совершил кое-что непоправимое, о котором никогда тебе не рассказывал». По законам жанра, из такого родилась бы потребность в новых объяснениях, вынужденных выводах и нежелательных решениях, а потому это могло все испортить; и потому же оставалось недопустимым. Особенно в тех условиях, которые он определил для себя сам с великодушного благословения (требования) Справедливости.
Андерсу хорошо удавалось отделять необходимость от мимолетных порывов и он ценил добрую дружбу, а еще Мариан могла решить, будто это болото будет ей по колено — не лучшее время, чтобы ляпнуть что-нибудь лишнее.
Хотя всегда оставался шанс, что к утру она забудет все происходившее.
Проверять Андерс не собирался.

Тем более у Хоук и без того хватало способов пошатнуть его равновесие — сначала в прямом, теперь и в переносном смыслах. Глядя в ее искренние глаза, полные каких-то волшебных и очень опасных эмоций, Андерс тоже подумал про духоту, про избыточные физические взаимодействия, про запрещенные мысли, которыми выложена дорога в то самое болото… глубоко вздохнул и на всякий случай в подробностях представил себе влажную гангрену ноги. Это было немного подло. Это кощунственно и безнадежно портило момент. За это в глубине души ему все-таки было неудобно перед Мариан, даже если она ничего не подозревала (кажется, вряд ли она могла), зато надежно отрезвляло разум — ну, должен же хоть кто-то из них оставаться в здравом рассудке и принимать адекватные решения?
Дело ведь было не в том, будто ему хотелось, чтобы она наконец-то от него отстала. Вернее, немного в этом, но не по враждебной причине. И не по причине усталости. И не потому, что ему не нравилась ее компания или она сама, просто Справедливость… нет, валить все на него было бы тоже неправильно. Андерс почувствовал себя странно — как человек, который всерьез раздумывает о каких-то невысказанных ответах, о которых его даже не спрашивали.
И еще больше захотел выйти на свежий воздух. Благоразумие и сговорчивость были чертами, за которые он бы сейчас честно поблагодарил Мариан, но не успел. Она исчезла из его поля зрения так быстро, что Андерс только успел крикнуть ни к кому не обращенное «постой!», после чего спешно ретировался следом, едва не сбив с ног улыбчивую разносчицу эля. Кажется, кто-то весело прокомментировал этот почти случившийся конфуз, но он махнул рукой, даже не оборачиваясь.
Около дверей на него посмотрели с каким-то двусмысленным одобрением. Андерсу это очень не понравилось, но он не успел определить для себя оскорбительный подтекст или хотя бы сделать хмурое лицо — что-то подсказывало, что Хоук не отвязалась бы от него так быстро без какой-нибудь нехорошей причины.

К счастью, она была не в том состоянии, чтобы уйти слишком далеко.

У Мариан, самозабвенно обнимающей столб, был настолько трогательный вид, что ему вдруг захотелось погладить ее по голове и поцеловать в лоб. Строго по-дружески, конечно. Неуместность момента и эта безотчетная нежность сочетались неожиданно хорошо; даже в этом безудержном пьянстве он не видел никаких поводов для раздражения. Видимо, слишком привык к Хоук. Привязался. Еще при первом знакомстве он хотел бы никогда этого не делать, но теперь, когда все оставалось в пределах разумного — пусть иногда и только его упорными усилиями, но вокруг было веселье и праздничный разгул, разве имел он право винить? — Андерс задумывался о том, что в этом нет ничего… ужасного? Как минимум настолько, насколько их дружбу считал ужасной один категоричный в суждениях дух. И как же он был неправ...
По крайней мере, до этой секунды.   
Потому что именно сейчас, когда Андерса одолело это мимолетное чувство спокойствия, — настолько редкое, что он был благодарен даже за эти крупицы, —  Хоук вдруг понадобилось очень доверительно и убийственно серьезно заявить про
лизание
кувалд
на морозе.

«Чего?..»

— Ну, можно ведь не ограничивать себя кувалдами... — выдал он от неожиданности, намереваясь то ли пошутить, то ли просто сформулировать что-то развернутое, но оборвался на полуслове. Одновременно он со скрипом осознавал, о чем только что сказала Мариан, и как он начал отвечать ей сам.
Раньше бы он почувствовал воодушевление: задел для похабного юмора и непрозрачных намеков был блестящим.
Но не здесь, не сейчас и не для него.

Андерс выдержал образцовую паузу — лучшую из всех пауз, к которым он когда-либо прибегал в своей жизни вообще. Даже Справедливость при существовании в мертвом теле Кристоффа удостаивался меньшего; но там Андерс скорее молчал, чтобы распалить его раздражение в мелочах.
Тут он хотел добавить что-нибудь такое, чтобы Хоук не подумала… ладно, он сам не знал, чего не должна была подумать Хоук.
Хотя, судя по всему, слишком много задумывался он сам.

— Неприемлемо, — если раньше можно было сказать, что Справедливость нетерпеливо стучится в его мысли, то теперь он фигурально выбивал дверь с ноги. Андерс поморщился, коротким и нервным движением потерев висок. Внутренние баталии были последним, о чем он сейчас мечтал.
— Ты ведь даже не представляешь, о чем мы говорим!
— Не представляю. Но разве ты не указал бы мне на мое невежество, говори вы о чем-то подобающем?
— Дело не в «неподобающем», а в... – Андерс почувствовал замешательство, бессилие и нарастающую апатию. — Ладно. Туше.
В этот момент он ясно осознал две вещи: во-первых, существовали те нюансы речевых оборотов смертных, которые он никогда не стал бы объяснять Справедливости. Во-вторых, ему следовало бы и дальше воображать отвратительное, чтобы ненароком не переключиться на что-нибудь другое.
«Покой нам только снится», вот только с некоторыми его снами — нет, даже там никакого умиротворения.

«Создатель, дай мне сил».

— То есть, я хотел сказать, — пробормотал Андерс, разглядывая лицо Хоук в поисках здравого смысла, но ничего подобного там не нашел, – что сейчас не лучшее время для кувалд. Даже несмотря на мороз. Лучше заниматься чем-то более подходящим.
Он потер друг о друга подмерзшие ладони и молча принялся отстегивать свою перьевую куртку. Просто потому, что вспомнил про холода; вот только наблюдай за этим Варрик, он бы сразу схватился за перо, и его можно было бы понять. Такой чудовищно удачный момент…
Да здравствуют неосторожные слова и сомнительные поступки, а ведь он не выпил ни глотка! И теперь чудовищно об этом сожалел.
«Это провал», — подумал Андерс отстраненно, продолжая внимательно смотреть Мариан в лицо. В ее волосах рассыпались мелкие хлопья снега, и она была очень, очень красивой. Даже в своем нынешнем состоянии.

— …Например, отвести тебе домой. И ты скоро замерзнешь, — объяснил он наконец внезапный фокус с раздеванием, если вдруг разогретой выпивкой и танцами Мариан стало бы непонятно. Хотя он удивился бы, страдай она невыносимо от жары, особенно после объятий со столбом в стылую зимнюю ночь. — Знаешь, сколько пациентов сейчас захаживает в лечебницу, потому что теплую одежду придумали не для них? Лучше не сворачивай на этот путь.
Ему не совсем понравилось то, что он сказал. Это был очень нечестный способ выразить извечное «я за тебя беспокоюсь», но он уже наговорил достаточно; Андерс только вздохнул, обхватив Мариан за плечи и отлепив от столба.
Дальше дело было за малым — укутать ее в перья, рассмотреть результат своих трудов и попробовать не смеяться.
В последнем он стремительно проиграл.

— Извини, — Андерс прокашлялся, примирительно подняв руки. — Тебе идет. Просто подумалось: я на самом деле так выгляжу со стороны?..
В далекие времена Амарантайна у него было очень много времени и желания объяснять, почему перья —  это свежо, стильно и вовсе не модная катастрофа. Сейчас это не имело значения. Он был слишком занят проблемами магов Киркволла, подпольем, вездесущими пациентами…
И Хоук. Андерс твердой рукой притянул ее к себе, пока она не попробовала отправиться на новые поиски приключений.

— Держись, здесь подморозило и теперь легко убиться, — объяснил он и эту необходимость, как будто Мариан могла начать протестовать. — Хочешь, я вернусь в «Висельник» и поищу твой плащ?
Оттуда доносились радостные вопли, звон стекла и непонятный грохот. Андерс подумал, что в том хаосе поиски вряд ли возымеют успех.
Уж лучше снять с себя еще что-нибудь — возвращаться он не хотел.

Тон, которым Мариан вдруг заговорила про богатства, был Андерсу слишком хорошо знаком.
Целитель не только лечит; внимательно запоминает все назначенные рекомендации, собирает ингредиенты и приводит в порядок помещение по десять раз на дню, а еще отмахивается от подарков, противостоит претензиям, вежливо не дает сосватать ему чью-нибудь непутевую младшую дочь и выслушивает потоки чужих откровений. И этого Андерс все больше не любил. Занятый размышлениями о мире без Кругов и властвующей над магами Церкви, он не всегда мог разделять чужую повседневную печаль, в особо настойчивых случаях предпочитая молчать и теплить в себе надежду, что у него хватит терпения залатать все аккуратно, а не быстрее и кое-как. К счастью, терпения хватало. Всегда.
Зато Хоук все еще оставалась в числе тех немногих, кого он сам готов был слушать до рассвета. Ему очень хотелось сказать ей, что деньги ничего не определяют, главное всегда остается в сердце и прочее в таком духе — в конце концов, она до сих пор приходила в «Висельник» к своим друзьям, а не в восхищенном предвкушении дожидалась аристократических приемов.

Но этого не понадобилось. Хоук умела подкалывать емко, но безобидно — Андерс, не успевший разглядеть последующих намерений, только улыбнулся. В этом заявлении было рациональное звено.
И в том, чтобы скрыться от чужих глаз, тоже. Однако дальше все происходило слишком быстро; оказавшись в подворотне, он втянул воздух сквозь зубы и оглянулся. Не заметили.

— Андерс. Остановись, — потребовал вечный голос разума и создатель запретов, слишком остро реагирующий на любую опасность сближения. Он очень часто преувеличивал. Еще чаще ошибался. И вряд ли мог предложить другие варианты элегантного побега от проблем: сдержанность была не о Справедливости, это он не единожды продемонстрировал в критических ситуациях. Нынешняя была еще далека от безвыходности.
— Тебе не стоило… — но закончить Андерс не успел.

Мариан оказалась близко. Слишком близко, чтобы он мог расценить такое как безобидный жест, и это даже не стояло с их общением в таверне — там было побольше света и веселящихся вокруг, песни имели свойство заканчиваться или менять мотив, а у него еще находились аргументы к отступлению. Не как здесь. Здесь ему оставалось только слышать отрезающие путь назад голоса разбойников и чувствовать каждый изгиб тела Мариан Хоук — происходящее казалось невыносимым, пока она не наклонилась прямо к его уху, и вот здесь случилась маленькая и скоропостижная эмоциональная смерть.   
Мариан, храни тебя Создатель. Что же ты творишь.
Болезненно замерев, Андерс продолжал чувствовать слабость в ногах и ее неспокойное дыхание прямо у щеки, сбившееся и горячее. Пусть даже это было всего лишь мгновение — мгновение, воспоминаний о котором хватит даже больше, чем на несколько дней.
В этот момент он проклял и свое предательское ухо, и старое решение выпендриться при содействии Стража-командора, а там и Круг магов заодно — потому, что последнее он всегда делал по привычке. Себя тоже. По множеству моральных и физических причин.

— Было проколото, — сипло согласился Андерс вполголоса, потому что иначе опасался скатиться в какой-нибудь нечленораздельный звук. Мир, который он так красиво вокруг себя выстроил — тот самый, где они с Хоук просто тепло и близко дружат без всяких недомолвок после его предупредительного «не надо» при их первой встрече, был очень удобен и совершенно невинен.
И сейчас начинал схлопываться прямо на глазах.
Андерс чуть не взмолился — отпусти меня, Мариан, я хочу вернуться в Клоаку и заработаться так, чтобы навсегда забыть белый свет и дорогу в «Висельник», а перед сном думать только про рыцаря-командора Мередит, про ее жуткий обруч и про свою страшную, бесконечную ненависть к несправедливости принятых порядков; чтобы у меня оставалось сил ровно на вечернее мытье склянок и Горжетку, чтобы я больше не видел этих крамольных снов, не катился кубарем через бурелом с выбранного пути, не сомневался, не рисковал наделать ошибок и не рисковал тобой.
«Чтобы у меня получалось хоть немного отвлечься от того, что я, кажется, на самом деле чувствую к тебе».
Он вздохнул, испытывая невыносимо жгучую тяжесть в груди — там, где сейчас лежали ее руки.

— После ухода из Серых Стражей я решил, что некоторые вещи нужно оставить на проходящем этапе жизни, — продолжил Андерс машинально, медленно и убийственно спокойно, чтобы неловкая пауза между ними начала утекать. По крайней мере, так ему казалось, потому что мысленно он запаздывал с пониманием своих же слов. — Знаешь, иногда хочется сделать что-то символичное…
«А иногда — сделать что-то очень неправильное».
«Потому сейчас я точно, совершенно точно уверен, что ты интересуешь меня во всех смыслах этого слова. Даже если я никогда тебе об этом не скажу».

Это было почти как осознавать свое поражение — не аккуратно раскладывать в стопочки «еще нормально» и «уже не совсем» любые их двусмысленные взаимодействия, а прямо признавать эту подпольную борьбу с самим собой, в которую ему не повезло вляпаться без всяких на то усилий. Прямее было бы только заявить об этом Мариан сразу в лицо, и вот сейчас Андерс перестал жалеть, что не напился в приятной компании; если в ответ на эту вольность Справедливость не вскипятил бы ему мозги, то он наделал бы лишнего сам, стоя в этой непростительно тесной подворотне.
И утром наверняка захотел бы опасно прогуляться по крыше Церкви Андрасте. Он и сейчас хотел, но пока что только образно — это желание тонуло среди других, более мучительных и явных, о которых он все это время предпочитал не задумываться.
Получалось с сомнительным успехом. Ему становилось так жарко и тесно, будто бы они с Хоук по неосторожности ввалились в общественную баню и затихарились в углу, как тайные любовники, безуспешно преследуемые запретами и здравым смыслом. По закону жанра, проповедуемого все тем же Варриком, дальше должно было начинаться самое интересное.
Андерс не хотел уподобляться. Андерс, на самом деле, хотел бы вернуться в прошлое и еще раз обстоятельно подумать, так ли ему сдался этот Первый День; Мариан он смог бы поздравить с утра, не закрывать лечебницу на ночь или хотя бы не начинать ту последнюю партию в карты и откланяться заранее — вот только об этих безвозвратно утерянных возможностях оставалось только сокрушаться. Здесь и сейчас в голове Андерса происходила борьба, достойная эпических полотен; осекшееся недовольство Справедливости ощущалось на всех уровнях сознания, собственный разум отбивал отчетливое «лучшеостановисьсейчасже», сердце неровно подпрыгнуло где-то в желудке. Андерс, зачем-то рассеянно ощупав свое ухо, задавленно подумал: нет, нам не нужны сюжеты Варрика. Но что, если…

Что, если он сейчас выпутается из всех сомнений и просто ее поцелует?

Андерсу казалось, что от этого решения его отделяют стремительно утекающие мгновения и всего несколько десятков сантиметров. Это было так естественно и так просто, что ему не пришлось бы даже совершать больших усилий — взять Мариан за запястье и притянуть обратно, чтобы невесомо провести ладонью вдоль позвоночника, прижать к себе, не боясь откровенных вопросов, а потом прикоснуться губами к шее и нетерпеливо подняться к губам…
Он сделал вперед не шаг и даже не половину, потому что места не оставалось. Сейчас очень хотелось ничего больше не говорить, точно так же, как хотелось перестать думать обо всем, кроме этой нечаянной близости, темноты и тишины.

Но закончится ли все этим? Кому он в конечном итоге сделает только хуже?

«Нет».
«Хватит».
Однажды его от души окатили ледяной водой в Круге за мертвецки крепкий сон, потому что сочли втихаря издевающимся над уважаемыми чародеями, и он вспомнил об этом некстати, но с определенным пониманием — сейчас даже это сработало бы меньше, чем такой короткий и непреклонный протест.

— Так что это дела давно минувших дней, — закончил Андерс, едва отклоняясь назад и хорошо понимая, что момент его решимости на самоотверженные безумства уже утрачен. Он надеялся, что Хоук не понимает истинной причины его заминки, хотя не мог быть уверен. Это... могло многое осложнить.
Но это было правильно. О, как удручающе правильно было поступать именно так.
Во-первых, они оставались в неравных условиях: Мариан была очевидно пьяна, что могло оправдать ее и одновременно не добавить чести ему. Возможно, дело было даже не в нем, а в сложившейся ситуации… каждый раз, спотыкаясь о такие мысли, Андерс чувствовал мрачное беспокойство и с колебанием прибегал к привычному объяснению — тому, которое только о желании позаботиться, ведь какое право он имел бы протестовать, окажись Мариан здесь с кем-нибудь другим?..
Малодушие с недавних пор становилось его лучшим другом на пару со Справедливостью и его запретами, вместе они наверняка отлатают покосившуюся картину мира и признают незаконным этот вечер.
А во-вторых…
«Ты нарушишь слово», — сказал он себе сам, и этот непреклонный голос абсолютно точно принадлежал не Справедливости. Отчего-то от осознания собственной правоты впервые стало так тоскливо, и Андерс уже не гордился тем упрямством, которое теперь нередко выручало его на дорогах, сворачивающих в былое безразличие.
Главное не начать говорить об этом, когда очередной пациент вздумает пожаловаться ему на свои жизненные неурядицы.
— Сегодня какой-то дефицит принадлежностей для лизания. Не повезло, — заметил Андерс без всякой подоплеки, просто после произошедшего ему больше не было так важно не произносить ничего провокационного — оно все равно не помогло. А еще это была лучшая иллюстрация известной поговорки «сгорел сарай, гори и Церковь». Или она все-таки звучала как-то иначе…
Он коротко засмеялся, но не так, как это делают полностью расслабленные люди. И все-таки взял Мариан за руку, накрывая ее пальцы своими и даже через них чувствуя глубокое, частое биение своего сердца. Теперь ему точно казалось, что разгуливать по ночным улицам безопаснее, чем оставаться здесь.
Он приложил палец к губам, прислушиваясь к происходящему извне. Потом удовлетворенно кивнул.

— Пойдем, пока они не вернулись и не решили караулить нас здесь до утра. Не то чтобы я был против твоей компании, просто… — Андерс так и не решил, хочет он сказать про «здесь слишком душно и неудобно, даже не сядешь и не вытянешь ноги» или «иначе я не смогу ручаться, чем все это закончится, а я слишком хорошо знаю, чем оно закончиться не должно». И потому только бессильно добавил. — Ладно?

— Она пренебрегает твоими словами и предупреждениями, но ты считаешь это допустимым и еще спрашиваешь разрешения, чтобы прекратить? — немедленный ответ пришел не оттуда, откуда его ждали. Втянутому в сомнительную сцену Справедливости, вероятно, следовало бы искренне посочувствовать.
Но Андерс вменял ему в вину отсутствие поддержки в такое сложное время и не думал ни о каких извинениях — может быть, когда-нибудь потом.

В одном Справедливость точно не ошибался: порой смертная жизнь была несправедлива даже в мелочах.
Андерс оглянулся через плечо, на чернеющий проход в подворотню, который теперь всем своим видом издевательски напоминал, что можно было сделать там с Мариан Хоук. Наверное, у него оставалось время передумать, потому что Киркволл славился своими закоулками и закутками — выбирай любой и возвращайся к начатому, вот только в некоторых решениях нельзя было сомневаться.
— Можешь мной гордиться, — подумал Андерс невесело, оставляя и подворотню, и потерянные возможности за своей спиной.
— Гордиться из-за чего? Из-за того, что ты всегда в шаге от непоправимых последствий, даже если лжешь и убеждаешь меня в обратном?.

Андерс только вздохнул. Все шутки про уничижительные мысленные диалоги, которые сводят захандрившего человека с ума, все-таки были для него пугающе повседневны.
— Ну да, конечно. Тебе же не понять.

…И это было нечестно, ведь опасения Справедливости Андерс понимал! Принимал — как мог. Сначала они сходились на том, что от Мариан следовало держаться подальше; но пусть даже в своей слабости он держался как можно ближе и балансировал на опасной грани, ему еще не настолько сорвало голову.
Иногда его одолевала какая-то бессильная черная злость. Мол, «если тебя послушать, то давно нужно отправить Хоук ко всем демонам, выпустить Горжетку к голодным беженцам Клоаки, закрыть лечебницу и целыми днями сочинять трехэтажные проклятия на голову Мередит, еще лучше вообще перестать спать и есть, а то вдруг не досчитаемся пару десятков забористых выражений?». У Андерса были веские причины возражать, но порой начинало казаться, будто он злится на самого себя. Наверное, он слишком хотел, чтобы все сложилось иначе. А потом не мог совершить чистосердечное признание даже в глубине души, ведь самое лучшее и правильное «иначе» скрывалось в том, чтобы Хоук никогда не переступала порог лечебницы, не просила бы карты и не согласилась бы на то категоричное контрпредложение. Так… получилось бы проще.
Теперь оставалось только предаваться подавленным настроениям — обстоятельства не играли ему на руку. Настроение стало каким-то бесцветно-тоскливым; Андерс чувствовал себя неудачно пьяным, хотя ни к чему не притрагивался в «Висельнике».

И притихшая Мариан, которая еще недавно зажимала его в подворотне, прекрасно во все это вписывалась.
— Я тебя держу, — предупредил Андерс негромко и серьезно, когда она поскользнулась в очередной раз. Пальцы свободной руки у него начинали коченеть, и он скривился, растирая ладонь о бедро. Ему почему-то подумалось, что предложение согреться — отличная прелюдия ко всяким непотребствам, которой он и сам нередко пользовался в прошлом. И вопрос «ты замерзла?» сейчас потерял всякий смысл, потому что... ну, вот что он мог ей предложить? Только развести костер под окнами ее благовоспитанных соседей или бегать кругами вокруг Церкви, пока святые сестры не попросят храмовников прекратить это самоубийственное безумие.
«Зато поцеловались бы хоть перед смертью».
Воистину, Первый День — не время ни сказок, ни чудес.

Ветер, вырывающийся из сквозных щелей между постройками, теперь швырял горсти колючего снега ему в лицо; диалог не клеился, поэтому Андерс смирился, что его бегство из двусмысленных условий стоило им взаимопонимания. Наверное, завтра все это пройдет, потому что ей придется слишком много думать о головной боли, и куда меньше — об инциденте во всяких этих подворотнях. Может, в трезвом сознании это даже покажется ошибкой, про которую лучше не вспоминать. А пока оставалось просто доставить Мариан домой в целости; поэтому, когда она вдруг заговорила, это не показалось чем-то серьезным. На улице ощутимо похолодало, сейчас она наверняка снова вспомнит про кувалду на морозе…
Но нет. Дело обстояло куда хуже.

— Что? Вот с чего ты взяла?.. — Андерс не отшучивался, а недоумевал на законных основаниях: с Лирен его, кажется, еще никто не пытался свести. В отличие от. Он покачал головой, отвечая каким-то очень доверительным тоном, который используют только в особых случаях и с теми, кому не могут высказать больше отмеренных слов. — Нет, Мариан, ты можешь быть уверена: это чисто деловые отношения.

«Как ты вообще могла об этом подумать?».

Лирен была хорошей женщиной. Даже слишком хорошей и понимающей, ее помощь сложно было переоценить. Иногда она становилась внимательным собеседником, иногда заботилась о Горжетке, ее по-настоящему волновали пациенты и беженцы, она даже всех настойчиво интересующихся до сих пор спроваживала… и делала это искренне, ничего не прося взамен. Андерсу было приятно это знакомство, он очень его ценил.
Но Лирен не была Мариан Хоук. На этом аргументы заканчивались: ничего более веского он все равно не смог бы подобрать. Когда-то на Рваном берегу они мирно собирали травы, а он подумал, что в другой жизни обязательно не отказался бы от шанса познакомиться с Хоук поближе. Во всех смыслах этого выражения.
Если бы другая жизнь наступила прямо сейчас, ему не пришлось бы раздумывать и выбирать.

— И ты ведь знаешь, где я вырос, — Андерс вздохнул, потому что именно сейчас ему, на удивление, не хотелось рассуждать об этом. Но Мариан задавала вопросы прямо в лоб, и он чувствовал смутное беспокойство из-за ее голоса и тона. Казалось, что он уже страшно ее обидел. — Сегодня ты кого-то полюбишь, завтра ее усмирят. Это не мешает развлекаться, но вот увлекаться всерьез… небезопасно. Поэтому не принято.

Не принято и не особенно необходимо — так он считал до недавних пор, вот только убеждения имеют свойство меняться в самый неудобный момент. И ему не хотелось, чтобы после Мариан думала, будто дело в ней. Потому что это неправда.
Просто когда затеваешь что-то рискованное, действовать лучше одному. Не столько из практического смысла, сколько из соображений совести: если у тебя не осталось никого близкого, тебе проще пустить под откос свою жизнь, если это покажется неизбежным, и не задумываться о чужом благополучии; не застревать в нерешительности и не оглядываться назад. Письма Карла были очень важны для осознания положения дел в Круге; но стал бы Андерс писать ему, если бы точно знал, чем все это закончится?..
За себя особого смысла беспокоиться не было. Бояться смерти — тоже. Пренебрегать теми, кто тебе не безразличен… сложнее. И он был уверен, что прямо сейчас не нашел бы в себе воли хладнокровно пойти на такое.
Воли, чтобы наконец-то сказать ей «не нужно больше никакой помощи, Мариан, это слишком опасно», он в себе тоже не находил.

— Я ведь уже объяснял тебе, почему все так, — Андерс не собирался уточнять, что имеет в виду под этим «почему»: «почему все так сложно» или «почему я не могу дать тебе того, что ты хочешь». Он чувствовал себя виноватым, но в то же время понимал, что уже поступил честно и очертил границы заранее. Еще когда она отвешивала комплименты его не самому представительному лицу.
Хранил его Создатель, чтобы не ляпнуть сейчас совершенно бездушное «извини». И хорошо.

— А вот отнести могу, давай, — он не стал отказываться, потому что, во-первых, ему совсем не хотелось, чтобы Хоук навернулась на ровном месте в шаге от своего дома; а во-вторых, так они быстрее доберутся до поместья. Это был тот рубеж, после которого все должно было закончиться, и он испытывал странные эмоции. Что-то между облегченным «слава Создателю», обреченным «так надо» и убежденным «завтра все станет как обычно».
Андерс подхватил Мариан под колени и поднял — тяжело не было. Он чувствовал руки вокруг своей шеи, уже знакомые удары чужого сердца где-то около грудной клетки, а еще ему было очень сложно смотреть ей в глаза; поэтому он просто прижался щекой к ее виску, пусть даже так было не особенно удобно. Наверное, после танцев и подворотен ему становилось немного проще переживать эту близость, хотя привыкать к таком было нельзя. Или его просто догнали философские настроения. Он только сейчас заметил, что вокруг подозрительно тихо —  может, ничего подозрительного в этом и не было, но он на всякий случай прижал Хоук за спину крепче; терпкий запах алкоголя мешался с морозом, который лез за шиворот и которым пахли ее волосы.
К счастью, заледенелых ступенек на их пути больше не было.

Потом они шумно возились с дверью, и Андерс мысленно порадовался, что чудесная женщина Лиандра Хоук не будет ждать загулявшуюся дочь у порога. Она была бы… мягко говоря, удивлена. Наверное.
Из жителей поместья их действительно никто не встречал — ни хозяйка, ни Бодан с Сэндалом. Зато вот Шустрик никуда не делся: с радостным лаем тот выскочил откуда-то из боковых комнат, но остановился и приумолк, заметив их странную процессию. Уселся около лестницы, склонил голову, будто чего-то выжидал.
Андерс сделал страшные глаза.

— Не укусит, — проворчал он, и тут же перешел на заговорщицкий шепот. — Да посмотри ты на него, у него на морде написано, что он меня осуждает! За Горжетку так точно.
У Шустрика, на его взгляд, и вправду был не внушающий доверия вид. Андерс следил за ним боковым зрением, пока поднимался по лестнице, и из-за этого едва не споткнулся — выругался тихо, но от души. Мысли о том, чтобы предложить Мариан самой осилить ступени, у него даже не возникало: при всем уважении, в успехе этого мероприятия он решительно сомневался; хорошо хоть расположение ее комнаты он помнил еще со времен триумфального переезда от Гамлена. Дальше оставалось только уложить ее на кровать, окинуть критическим взглядом на вопрос состояния и…

Справедливость был бы рад, если бы он вернулся в лечебницу сразу после этого. Но личная мораль подсказывала не оставлять ближнего своего в беде, поэтому, поколебавшись, Андерс все-таки стащил с Мариан сапоги.
— Все, дальше разберешься сама, — предупредил он серьезно, садясь рядом и машинально убирая упавшую ей на глаза челку. — Если не захочешь спать одетой. И перья можешь вернуть завтра, доберусь уже как-нибудь до лечебницы, не окоченею.
Он говорил «завтра», потому что не сомневался, что они с Мариан увидятся в скором времени — так получалось, что избегать их слишком частых встреч по многим причинам стало невозможно. И не то чтобы он сам их не искал.
— На спине не засыпай, — предупредил он тем голосом, которым обычно поручает пациентам пить вон ту странную жижу три раза в день. — Ты слишком хорошо повеселилась, мало ли.
Шустрик устроился у его ног, и Андерс все-таки потрепал его за ухом. Как вежливый человек.
— Ты в порядке? — спросил он намного мягче, внимательно рассматривая ее лицо. — Правда, если что-то нужно, скажи.

«Мариан, это не лучшая идея», — ответил Андерс печально и твердо где-то в своей голове.
В таких мыслях ему всегда удавалось не пойти на поводу симпатий и чувств, сказать свое решительное «когда-нибудь в другой жизни» и остаться при этом непреклонным, не дрогнуть ни сердцем, ни душой. Сейчас он предпочел бы выбрать эту привлекательную дорогу снова, предостеречься от падения в бездонную пропасть невысказанного, однако было в словах Мариан что-то страшно тоскливое. Тоскливое и тревожное. Как будто они имели ограниченный набор фраз и никак не могли построить из них то, что собирались выразить — может, оно было и к лучшему, потому что иначе они могли не найти обратного пути.
В других мыслях Андерс благополучно на все это плевал и позволял им с Мариан делать то, что хочется. Он думал об этом, растерянно глядя на ее руку, прижимающую к себе ворох перьев; чувствуя горячее дыхание возле груди, удерживая тяжесть ее захмелевшей головы плечом. Кажется, сегодня Хоук словила не только праздничное настроение, но и простуду — к счастью, эту неурядицу еще могли побороть часы банального целительного сна.
Руки обняли ее за спину — так легко, как будто это уже случалось тысячу раз. Это были его руки, подумал Андерс, и это его левая рука сейчас осторожно поглаживает Мариан по лопатке. Заботливо, ласково. Это было простым и естественным жестом; но стал бы он вести себя так с кем-то еще? Например, с Изабелой?..
О нет, только не с ней. Изабела превратно понимала многие вещи.

Когда из-за плеча Мариан он поймал дремотный взгляд Шустрика, ему захотелось удавиться — на дне честнейших собачьих глаз как будто было написано «ну ты и придурок, конечно». Хотя будь там написано «хочу косточку, гонять голубей и стянуть твои носки», Андерс бы все равно этого не заметил.
— Тебе нужно поспать, — сказал он очень мягко и тихо, будто пригоршнями начерпав теплоты, которая беззвучно шелестела вокруг них. Его самого жестко клонило в сон; часть сознания, не обремененная долгом и прочими высокими вещами, подсказывала сгрести Мариан в охапку и завалиться вместе с ней, но он снова не мог себе этого позволить.
Ничего из того, что хотел. Ничего из того, о чем мечтал. Сегодняшний вечер оказался о том, как опасно и горько смотреть в лицо своей одержимости, если одержимость эта совсем не связана с несговорчивыми друзьями из Тени. Справедливости не понравилась бы любая его подружка в такое непростое и ответственное время, но от того, что добрым другом ему стала именно Мариан Хоук, было еще тяжелее. Андерсу все чаще приходилось повторять себе, что он не обманывает ее ни в чем, и затаенное чувство вины уже просачивалось сквозь эту зыбкую стену — стену, которую он тщетно надеялся превратить в пропасть. Прямо как сегодня, когда она спросила про Лирен. Когда затащила в подворотню — самое ужасное, что повод был понятным и уважительным, но кому от этого легче?

— Я останусь, — выдохнул он прежде, чем успел преисполниться неприятием своей слабости и протестами Справедливости. — Горжетка не успеет изголодаться, а пациенты наверняка не придут с самого утра… сама посуди, после Первого Дня даже со сломанной ногой нужно выспаться. Или проспаться и понять, что у тебя нож застрял в плече.

Андерс едва улыбнулся, нечестно, неискренне. Собственные оправдания были ему отвратительны, но без этого оскорбленное чувство ответственности признало бы его пропащим человеком на всех уровнях существования. До него наконец-то начинало доходить, что он испытывает в ее доме неловкость — и дело даже не в высоком статусе поместья, освоиться он мог где угодно; просто Андерс привык, что в лечебнице Мариан заполняет все своим присутствием — даже если молчит и просто смотрит. Точно так же случалось в «Висельнике», в крепости наместника, в проклятых казематах, где в любое другое время витал незабываемый душок тирании рыцаря-командора… но в своем огромном доме Хоук как будто терялась. Как будто ее широкая душа не могла проглотить окружающую пустоту, как будто здесь не хватало чего-то еще. Кого-то еще. Ни Бетани, ни Карвера было уже не вернуть, поэтому он думал точно не о них.
Андерс вообще не понимал, почему и о чем он думает.
Андерс был лжецом.

Обхватив Мариан за плечи, он уложил ее обратно — кивком головы приказал действительно повернуться на бок, поправил сбившуюся подушку, отчего-то глубокомысленно вздохнул. Из-за сонливости в голову скреблись странные мысли; именно странные, не страшные. Такому можно было давать ход.

— Давай я расскажу тебе сказку, которую мама рассказывала мне на ночь? Так странно. Она, наверное, много чего рассказывала, но я запомнил только одну. Может, именно поэтому я убежденный кошатник.
Шустрик, не открывая глаз, лениво заворчал. Подслушивал? Вот ведь хитрая морда.
— Жили-были три котенка: серый, белый и черный. Однажды они погнались за мышью. Спасаясь бегством, мышь прыгнула в мешок с мукой, котята прыгнули за ней — а когда вылезли, стали тремя белыми котятами. Что же делать? Их теперь никто не различит, — Андерс говорил полусерьезно, но не так карикатурно, как дурят маленьких детей; если Хоук начнет смеяться в голос, то вообще не заснет. — Но вот котята увидели лягушку и погнались за ней. Лягушке это не понравилось, поэтому она укрылась в куче золы от сожженного мусора. Котята разгребли золу и не нашли лягушку, зато стали тремя черными котятами. Как же так? Их все еще никто не различит. А потом котята погнались за толстым пауком, которого ноги унесли в пыльный чулан — теперь три серых котенка, что же это такое? Наконец котята заметили в пруду рыбу и бросились за ней — рыба уплыла, а котята вынырнули одинаково мокрыми, совсем никуда не годится. Но пока они брели домой, их высушило солнце, и котята наконец-то стали как были: белый, серый и черный.

Кому-то другому он бы это не рассказал. Не потому, что воспоминания вызывали ноющую тоску по украденному дому; к потерянному детству он уже привык и очерствел, прошло слишком много лет. Но осколки былой жизни все равно оставались чем-то личным, чем неуместно делиться с посторонним. Мариан посторонней не была — теперь единственная из всех.

— До ужаса банально. А в детстве нравилось, — Андерс фыркнул, присматриваясь к затихшей Хоук. Затем понизил голос до шепота. — Не уснула?

Но она, кажется, все-таки спала — бесстрашная знаменитость Киркволла, сраженная безудержными танцами и отвязным празднованием. Уставшая, мужественно принявшая на грудь бездонные запасы «Висельника» и все такая же красивая. Ничто не смогло бы этого изменить.

— С Первым Днем, Мариан.

Задержав дыхание, Андерс наклонился, чтобы сухими губами прикоснуться к ее лбу — и спешно ретировался за дверь.

Этот прощальный аккорд занял едва ли долю мгновения. Поцелуй его так в юные годы какая-нибудь девчонка из Круга, он бы блаженно разулыбался, хитро сверкнул глазами, но никогда — никогда! — не воспринял бы это как немедленное приглашение к чему-то серьезному. Воспринял бы как туманную перспективу, заманчиво маячащую где-то в будущем. Осудил бы этого мужика со смурным лицом, которому все не слава Создателю, который погряз в соблюдении своих принципов и договоренностей с — подумать только! — задержавшимся гостем из Тени. Тогда ему было непонятно, зачем жертвовать своей жизнью ради благородного, но сомнительного мероприятия, если этой жизнью можно наслаждаться здесь и сейчас. Теперь он понимал. Но, помимо этого, понимал и кое-что еще — если то было про свободу, то здесь наверняка оставалось про любовь.
Андерс был лжецом. У него не особенно получалось.

С каждой ступенью он прислушивался, не позовет ли его Мариан, которая вместо крепкого сна только на время потеряла дар речи (а вдруг?..). На душе было паршиво, но не так, когда не мил весь белый свет и ближайшая дорога только в виселицу. Паршивое гнездилось где-то в подреберье, настороженно подергивало за грудиной, заплеталось в дыхании, в ударах сердца — с таким как раз живут, иногда даже и долго. Долго, но несчастливо.
Казалось, будто его вот-вот начнет лихорадить. Андерс прижал ладонь ко лбу, но тот был удивительно, отвратительно нормальным — может быть, только пока.
Говорил же он Мариан Хоук, как легко сейчас простудиться, а сам?
Говорил же он Мариан Хоук держаться от него подальше, не делать ошибок, не настаивать и не забывать его резких и оправданных слов — и сам.

— Считаешь, она нуждается в твоей помощи больше, чем все бедолаги, которые начнут колотить в запертую дверь поутру?
И снова здравствуй, невыносимая тщетность бытия.

— Я обещал тебе, что не произойдет ничего непоправимого, — прошептал вдруг Андерс очень зло, будто наконец решил отомстить виновному во всех своих душевных мучениях, — и, как видишь, слово я сдержал. Что тебе еще нужно? Знаешь, чем могло все это закончится, не понимай я свои обязанности, в том числе и перед тобой? Одно я знаю точно: без тебя этот вечер был бы в разы веселее.
— Без меня ты вообще не оказался бы здесь, — возразил Справедливость, как показалось, преступно невозмутимо. Мысли на этом оборвались, потому что покрыть аргумент было совершенно нечем; беда оказалась не в том, что молчание победившего виделось Андерсу тонкой издевкой, вовсе нет. Он ведь был знаком со Справедливостью задолго до их триумфального слияния, категоричность не была для духа средством насмешек, тот и вправду не понимал — не принимал ничего подобного на человеческие слабости и страсти. Однажды Андерс-Страж, так удачно не обремененный чужими проблемами, даже посочувствовал этому странному парню из Тени. Правду говорят, что из сочувствия порой начинаются все самые великие деяния и все самые большие беды.
Интересно, двусмысленные замечания про измученный внешний вид тоже из сочувствия родились?..
Зачем же ты тогда сказала это, Мариан, зачем.

Подготовиться ко сну оказалось несложно: все легко обнаружилось там, где и сказала Хоук. Укладываясь, Андерс поблагодарил Создателя за возможность снять сапоги и вытянуть наконец гудящие ноги в этот безумный суматошный день. Благодарностей стало бы больше, если бы блюдо с оладушками подплыло к нему прямо сейчас, хотя наглеть Андерс не хотел; Бодану и так придется готовить больше, чем он наверняка собирался. Ох уж это безрадостное послепраздничное утро, полное возмутительно серой и привычной суеты.
Кто-то прошлепал к его кровати и уставился на него, прожигая дыру в спине. Несмотря на то, что Андерс улегся на бок и не видел происходящего, он сразу узнал своего неожиданного визитера.

— Ну чего тебе? — буркнул Андерс, подняв голову и скосившись за плечо. — Будешь меня осуждать? Это место уже занято, без обид.

Шустрик сидел возле самой раскладушки, открыв пасть и высунув язык. Андерс отвернулся, но все еще чувствовал шумное дыхание позвоночником.

— Разбуди, если Мариан что-то понадобится. А теперь будь добр, прекрати сверлить меня этим взглядом.

Шустрик полутявкнул-полугавкнул, как будто из честной мабарьей заботы не хотел будить хозяйку прямо сейчас. Он еще повозился вокруг Андерса, но тот закрыл глаза и уже за ним не следил; когда шлепанье отправилось в сторону лестницы, наконец-то можно было расслабиться.

«Иногда кажется, что чему быть, того не миновать» — подумал он вдруг отчаянно и тревожно, подводя черту под их с Хоук пассивно-недружеским вечером.
После чего сразу провалился в сон.