В первый раз за прошедшую неделю в лечебнице не было ажиотажа.
Правильнее сказать — весь ажиотаж пришелся на раннее утро и день, когда аристократы с Верхнего Города только поднимаются с накрахмаленных простыней и вкушают роскошные блюда; в Клоаке у них были совсем другие распорядки, и утро начиналось еще до того, как в более благополучных районах сквозь кромки зданий начинал брезжить рассвет нового дня. За ночь заболевшим чаще всего становилось хуже, поэтому каждый новый день у целителя начинался именно с них, а ближе к полудню подтягивались и остальные. Много, много остальных.
Когда ушел последний пациент, при падении с лестницы ладонью напоровшийся на ржавый штырь, Андерс наконец-то смог просто послушать тишину. Он стоял бы так вечность — посреди обыденного развала, задумчивый, отрешенный и вымотанный в край, стоял бы и смотрел на теплившееся в светильниках пламя, на чернеющие провалы раскинувшихся теней, куда-нибудь и в никуда одновременно. Но когда незаконченные дела стали явственно продавливать чувство мимолетного успокоения, он все-таки вернулся в настоящее: убрал все пустые склянки, порченые бинты и кровавые разводы, промыл и прокалил инструменты, привел себя в порядок. Убедился, что никто не стоит в нерешительности возле фонарей, и его неотложная помощь сейчас никому не требуется. Едва успел скинуть сапоги, прежде чем улечься и провалиться в рваный беспокойный сон.   

…Там он со странным чувством одурманивающей тревоги всматривался в розовую воду в той лоханке, где всегда мыл руки. На чистых пальцах оставались красные следы, они же отпечатались и на костяшках, поднимались вверх по лучевой кости; и впереди по долгому коридору тянулся кровавый след, будто кто-то тащил туда трупы, и будто кто-то был им самим. Андерс понимал, что там его не ждет ничего хорошего, но все равно побрел вперед; кровь уже пропитала его мантию выше локтя. Дверь в конце коридора отворилась сама собой: он успел увидеть сгруженных в одну лужу людей с безмятежными лицами спящих, с яркими росчерками солнц на разбитых лбах, прежде чем совсем другой голос, – невыносимо знакомый, жуткий, – гулко возвестил, что ВСЕ ЭТО ЛОЖЬ.

Андерс открыл глаза, резко хватанул ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Приложил ладонь к колотящемуся сердцу и не сразу понял, где он находится.
Потом испугался, что проспал уже не меньше суток — но обстановка была та же самая, вся эта вязкая полумертвая тишина, из-за чего он предположил, что прошло едва ли больше пары часов. Иначе особо дерзкие пациенты уже давно исколотили бы ему всю дверь. Или Лирен, которой беженцы не преминули бы сообщить о странных делах, заглянула бы удостовериться, что с ним все в порядке. Да и вряд ли бы Справедливость допустил такое досадное недоразумение.

Даже после приснившейся мути понимание того, что первая догадка оказалась ошибочной и он не потерял время зря, успокаивало. Его вело вперед чувство долга — самоотверженное и решительное, говорящее суровым голосом его старого друга, поселившегося в голове и теперь вздумавшего строить свои порядки.
Это же чувство долга немного не давало ему жить чем-то другим. Наверное, это было закономерно.

Андерс серьезно раздумывал: скоро утечет сквозь пальцы даже этот жалкий отголосок лета, и наступит осень — время еще более холодное, голодное и злое, и ему все-таки нужно будет найти себе толкового помощника; потому что один — против всех переломов, кровотечений, сквозных ран, обморожений, воспалений, эпидемий и прочего, требующего помощи или хотя бы рекомендаций, вовремя подготовленных припарок и сосредоточенной работы — он может не справиться.
Порой он уже не справляется. Почти как сегодня, когда все оказалось без толку — не существовало такой магии, которая спасла бы настолько обреченного, и даже Справедливость не смог бы ничем помочь; когда все закончилось не в их пользу, у него не осталось сил ни выругаться, ни даже вздохнуть. Но так всего лишь казалось. Потому что после короткого замешательства пришлось возвращаться к остальным пациентам, серьезно больным, тяжело раненым, едва стоящим на ногах, ожидающим своей очереди; отдаленной частью разума прокручивая тот момент, когда он все-таки присел и неотрывно смотрел на свои руки — красные, красные руки, вдруг пробившаяся от напряжения и быстро сошедшая дрожь — и не видел больше ничего вокруг.

Он вздохнул и перевернулся на бок, свесив руку со своей лежанки — отчего-то вспомнилось, как в Круге кто-то пустил дурацкий слушок, что после заката в спальнях учеников разгуливает призрак и вытягивает жизненную силу, хватает спящих за ноги и руки, утаскивает под кровать. Конечно, никто не поверил; но когда по ту сторону башни расплескалась звездная чернота, многие подобрали пятки под одеяло, спрятали ладони под щеки и настороженно всматривались в темноту.
Он был из тех отчаянных, кто вообще отказался накрываться в эту ночь — чтобы доказать, что никаких наглецов и призраков здесь не водится. Как назло, все решили, что это именно он выдумал страшную байку — виновен тот, кто храбрится. Придурки.
Андерс усмехнулся куда-то в запястье. Вторая рука, которую он подложил под голову, понемногу начинала затекать, но даже пошевелить ею оказалось страшно лениво. Безумный, суматошный день. Чудилось, будто даже Справедливость утомился и перестал докучать, оставив его наедине со своими собственными мыслями, что случалось не так уж и часто — в последнее время они нередко спорили даже из-за откровенно глупых мелочей.
Вот только отвлеченные размышления развеяли не только остатки кошмара, но и утянули за собой состояние измотанной дремоты — теперь ему решительно не спалось. Стену напротив Андерс будто бы рассмотрел до каждой черточки ссохшегося дерева; она была такой шероховатой и неровной, что это ощущение под пальцами он смог бы представить даже с закрытыми глазами. А глаза у него действительно слипались. Отдыхать стоило хотя бы из соображений безопасности больных — чтобы не пришлось столкнуться с ослабевшей внимательностью или двоением в глазах. Тем более усталость порождала уязвимость, и кое-кто мог вырвать самосознание из-под контроля, перегнуть палку, натворить непоправимого... поэтому поспать было нужно. Да. Но всякий раз, когда Андерсу удавалось перестать пялиться на стену, где-то под веками снова проявлялись зловещие очертания его прерванного кошмара, и спокойно сосуществовать с этой сакральной демонстрацией было невозможно. Вот же срань, прости Создатель.

И поэтому он старался думать о чем угодно, только не об этом. О нуждах, которые касаются не только его лечебницы, но и подполья. О том, насколько в своих порывах справедлив Справедливость. О тех, кто исцелился и может никогда больше не посетить эти стены — пусть бы так и случилось. И о тех, чья жизнь оборвалась именно здесь.
А еще о Хоук. За эти месяцы она уже прочно обосновалась в его жизни как единственный человек, которому было не наплевать с высоты Церкви на все те вещи, за которые он болел и за которые он боролся. Он даже видел ее чаще, чем кого-либо другого, и встречи эти никогда не были ни вынужденными, ни тяготящими. Правда, за последнюю неделю не случилось ни одной. Быть может, она и приходила, а он не заметил ее в общей суете и загруженности — Мариан не из тех, кто стал бы отвлекать его без веской причины.
Говорят, легок на помине тот, кого больше всего ждешь — даже если сам осознаешь это не до конца.

Он услышал Хоук за секунду до того, как она заговорила. И хорошо, что гостья дала о себе знать — Андерс не надеялся, что храмовники при случае явят себя так осторожно и сдержанно, но все равно едва не схватился за посох; это было в первую очередь привычкой и необходимостью, не желанием навредить.
Ему понадобилось совсем немного времени, чтобы собрать волосы и обуться обратно, в приличном виде выглянуть из-за перегородки. Даром, что в перьях сейчас не было никакой необходимости.
— Мариан? — ответил он негромко, щурясь и выхватывая взглядом ее лицо из полумрака. — Что-то случилось?   
По привычке Андерс сразу заострял внимание на деталях — иногда это помогало прикинуть степень бедствия еще до того, как пациент открывал рот. До того, как он вообще сообщал, что он сам — пациент, а рядом его троюродный дядюшка по матери, пришедший просто краем глаза посмотреть на волшебство. В конце концов, это Киркволл, здесь даже не нужно специально вляпываться в передряги, потому что они с легкостью находят тебя сами, раз за разом, будто бы испытывая на прочность. Однако на этот раз с Хоук, казалось, все было вполне себе в порядке; просто он не мог не спросить. На ходу встряхивая рукой, которая отвечала только массово взбирающимися к плечу мурашками — вот зараза, не стоило на ней лежать! — Андерс достал пару свечей, чтобы в помещении стало еще немного светлее.
— Рад тебя видеть, — бросил он через плечо, поджигая фитиль, и это было очень честным. — Я хотел позвать тебя сегодня, но решил немного передохнуть.

Свет в его лечебнице горел всегда, даже самый слабый — на тот случай, если кто-то придет посреди ночи; но сейчас он смог хорошо разглядеть Хоук, и еще раз убедиться — да, она не похожа на человека, который только что нарвался на засаду каких-нибудь любителей легкого золота.

— В такое время в Клоаке… не очень-то гостеприимно, — конечно, гостеприимно здесь вообще было когда-нибудь никогда, но Андерс скорее имел в виду, что по ночам шастать в таких ущербных районах могут только самые отчаянные люди. Такие, как Мариан, конечно же. — Надеюсь, ты добралась без неприятностей.

— Осторожнее с табуретом, — предостерег Андерс сходу, усаживаясь рядом на точно такой же — сейчас он был даже рад, что не успел заснуть. — На нем еще никто не убился, но и я бы не хотел это проверять.
«Просто захотелось тебя повидать». Мариан не стала бы обманывать, это он знал точно — она оставалась одной из немногих людей в его жизни, которых интересовала не столько практическая польза, сколько он сам. Андерс находил это немного странным. В то же время Андерс считал это поводом для радости, таким редким и оттого еще более ценным, потому что других у него почти не случалось.
Они были не так давно знакомы, но Хоук всегда оказывалась рядом очень вовремя. И от ее взгляда — такого пристального, но не отмеченного ни укоризной, ни сердитостью — редко могло укрыться невысказанное.

— Не спится, — согласился Андерс без всякого утаивания, пожал плечами и улыбнулся — устало, но спокойно. Как человек, примирившийся с необходимостью жертвовать слишком многим ради благого дела; как человек, который находил происходящее вокруг не только острой необходимостью, но и единственным способом не отчаяться, глядя на темные киркволльские будни и чужие страдания. Собственные беды по сравнению с ними не стоили такого пристального внимания, чтобы начать заниматься противопоставлением — эта мысль помогла ему на корню избавиться от всякой унизительной жалости к себе. — Когда привидится пара десятков усмиренных, быстро пропадает охота смотреть, что будет дальше. Но ничего.
Это «ничего» простиралось на все те пространные кошмары, которые время от времени приходили к нему во время сна, беспросветные и изматывающие; на те ночи, когда он просто мучился от бессонницы, потому что доводил себя до ручки тяжелыми размышлениями и просто расхаживал по лечебнице взад-вперед, погруженный в себя или в экспансивные обсуждения со Справедливостью; и на те случаи, когда он не видел совсем ничего, кроме бездонной темноты, и просыпался в беспричинном беспокойстве, с зияюще пустой и больной головой. Что-то подсказывало, будто это «ничего» закончится совсем, совсем нескоро — и на лучшее рассчитывать тоже не приходится; если бы находящиеся в заведомо проигрышном положении могли позволить себе такую роскошь, как осуществление перемен в короткий срок, у них с несговорчивым соседом не возникло бы вообще никаких проблем.
На то, что с каждой неделей его лицо приобретало все более осунувшийся вид, Андерс предпочитал не обращать внимание.
И не собирался жаловаться. Просто Мариан поделилась чем-то личным, и отмахиваться от нее с дежурным «все в порядке», которое та же Лирен выслушивала все дни кряду, — заботливая, добросердечная женщина, но он все равно так и не смог довериться ей... настолько — было бы немного неправильным.

— Хорошо, если бы сыр был лекарством от всех болезней, — Андерс разговаривал так же негромко, хотя серьезных пациентов, которые иногда вынуждены были оставаться на ночь по ту сторону перегородки, сегодня не было тоже. — Выдавать его только утром и вечером, представляешь? А в остальное время сделать из лечебницы клуб любителей чтения посреди разрухи и ядовитых испарений, например. Может, это тоже стало бы популярным...
Он бы даже почти не удивился, на самом деле — организовывая здесь лечебницу, он предполагал поток страждущих много меньший, чем встретил на самом деле. Можно было пошутить о чем-нибудь еще, но при упоминании Скверны настроение сделалось не самым веселым — сон у Хоук действительно был мрачным. Андерс бы уточнил — даже слишком, но не стал заражать ее своими собственными скептическими настроениями, и потому надеялся, что совсем не поменялся в лице. Он ценил ее и за всю эту кипучую увлеченность, и за умение упрямо идти к поставленной цели в том числе, но шутки с Глубинными Тропами действительно были плохи.

Ему до сих пор не нравилась эта затея. Никак. Совсем. С самого первого дня их знакомства, с той самой секунды, когда Мариан Хоук заявилась в его обитель с целью получить те самые карты, которые он сам предпочел бы сжечь до тлеющего пепла и забыть об их существовании раз и навсегда. Сейчас он наверняка бы так и сделал, но нужное время давно прошло — и чем ближе становился тот день, когда золото в их совместно нажитой казне достигнет нужной отметки, того самого края, который отделял их от рискованного спуска под землю, тем больше его мучили дурные предчувствия. Примерно такого же толка, как и приснившийся Хоук сюжет, только без хорошей и оттого фантастической развязки. И все же он все равно не смог бы отказаться от этого похода — за два месяца чувство предопределенности так и не пошатнулось, но вдобавок обросло новыми неопровержимыми аргументами «за», даже если вокруг и высились колоссы из аргументов «против».
Андерс оправдывал себя тем, что вытянуть и лечебницу, и подполье одновременно на одном лишь голом энтузиазме будет проблематично — он был меньше других заинтересован в личном улучшении финансового положения, но для более важных дел иногда недостаточно было простого доброго слова или целебной припарки, будь он хоть трижды отличным целителем. На самом деле, это было даже не странно: обычно именно со слов «я могу помочь» начинаются самые изнуряющие дни и самые недостижимые цели.
А еще он осознавал, что волнуется за Хоук. Даже несмотря на всю ее поразительную везучесть, пробивную силу и волю к жизни, которой так не доставало всем жителям районов пониже Верхнего Города. Волнуется, потому что обстоятельства порой не щадят даже самых достойных. Еще он осознавал, что попытки ее предостеречь будут снова и снова терпеть оглушительный крах; мысль о том, что в случае чего он хотя бы сможет быть рядом и как-то помочь, казалась единственно верной в таком положении. В конце концов, Андерс уже успел по-своему привыкнуть к Мариан — кое-кто называл это проявлением слабости человеческой натуры, но его мнение не бралось в учет.
Он не сомневался, что Справедливость начнет зудеть о преобладании долга над сиюминутными порывами сразу после того, как Хоук уйдет. Вряд ли раньше. Видимо, в какой-то степени духа обижало, что его сосуд набрался достаточной дерзости и принялся упорно его игнорировать во всех тех случаях, когда был увлечен беседой с какими-нибудь важными людьми; а еще за эти два месяца он вынужден был признать, что Мариан имеет все задатки человека, который достоин хотя бы права на присутствие. Хотя Справедливость все равно оставался недоволен, потому что они, образно говоря, зачастую занимались патетикой, а не войной.
Андерс смотрел на лицо Мариан и запоздало думал, что ее улыбка посреди всей этой нищеты и разрухи делает светлее даже такую промозглую и темную ночь.
Но что-то его здорово отвлекало.

— Твои руки. — Андерс понимающе вздохнул — мол, ну и куда ты опять влезла? Другой бы вряд ли заострял на этом внимание, но то были все те же издержки целительского долга, про ожидание лучшего и готовность к худшему, и прочее в таком духе. — Можно?
Он не дожидался согласия — казалось, будто за прошедшее время они уже без лишних договоренность условились о взаимопомощи, и еще ни разу Андерс не отказывал Хоук и не единожды обращал внимание на те последствия стычек, на которые порой не обращала внимания она сама. Он осторожно взял обе ее руки — деликатно сомкнул пальцы на запястьях со внешней стороны, поднес поближе к свету и склонился, чтобы рассмотреть, большим пальцем очертил самый длинный след. И отпустил до того, как это могло показаться чем-то неприличным. Россыпь свежих царапин впечатляла своим количеством, хотя страшными, серьезными или какими-либо еще они не казались.
— Мариан, — сказал Андерс со смехом в голосе, доверительно глядя ей в глаза. — Ответь честно: ты сражалась с шипастыми кустами и победила? Не то, чтобы я сомневался в твоих словах про опасные киркволлльские подворотни, сам ведь видел. Но это уже как-то слишком.

В тот же момент ему вдруг показалось, что кушак у нее на коленях как-то противоестественно пошевелился — Андерс недоверчиво сощурился, однако больше ничего не произошло.
Наверное, просто привиделось в слабом свете.

Андерс собирался сказать Мариан что-то такое естественное, о чем не пришлось бы даже задумываться — например, заметить, что только самые отчаянные и лихие могли бы сомневаться в ее способности выйти с достоинством из любой сложной ситуации. Пошутить про поверженные кусты, которые теперь не станут приближаться к ней на расстояние больше пары метров, из-за чего в их походах за травами и прочими ингредиентами, уже ставшими доброй традицией, могут возникнуть некоторые сложности. Или просто послушать вольный пересказ той эпической саги — в конце концов, зачин был многообещающий, а еще ему просто нравилось, как легко и непринужденно Хоук говорит. В стенах, где люди скорее молили, ругались и заламывали руки, это было по-особенному значимым. Он бы обязательно сделал что-нибудь из этого, если бы...

Если бы кто-то посторонний и бесстыжий не оповестил, что в этом помещении их, вообще-то, аж трое.
Существовали такие вещи, которые находились за гранью рационального объяснения — кому-то нравились картины в тяжелых массивных рамках, кто-то жить не мог без драгоценных побрякушек, кто-то — подумать только! — коллекционировал уши поверженных врагов. А кто-то любил котов. Пушистых или короткошерстных, полосатых или пятнистых, рыжих, как взметнувшийся огненный всполох, или черных, как потаенные закутки и без того темной Клоаки глубокой ночью; котов с забавными мордочками и белыми лапками, хитрым шкодливым прищуром или покоцанными в драке ушами; котов, вьющихся под ногами и мешающих пройти, пикирующих на голову с высокой точки или просто сворачивающихся на коленях в клубок  — короче говоря, любых котов, хороших и разных.
И поэтому Андерс вздрогнул. От неожиданности, конечно; наверное, даже гулкий лязг храмовничьих доспехов сейчас удивил бы его много меньше.

К этому моменту он успел еще больше увериться, что коты и Киркволл несовместимы — как не бывает в Клоаке счастливых и обеспеченных людей, так и не находится беспризорных животных, и никто не идет на выставленные у порога блюдечки с молоком. Вернее, на блюдечки эти с каким-то пугающе нездоровым любопытством косились нищие, но больше не происходило ничего; и самые мрачные догадки, если так разобраться, могли быть не особо далеки от истины.
Наверное, именно поэтому он не отнесся с должным вниманием к словам Мерриль. В конце концов, Мерриль была совсем не той личностью, которой стоило бы безоговорочно доверять, да и котят уже давно могли разнести по домам дети — у жителей Нижнего города была хоть какая-то крыша над головой и возможность найти животным другое применение, кроме приготовления из них рагу на десятерых персон. По крайней мере, ему хотелось в это верить. А потом случились все эти непростые и страшно насыщенные дни, как и говорила Мариан, поэтому времени сходить на рынок как-то не нашлось — даже по своим делам, не то что в поиске подтверждения чьих-то слов; так что слухи о котятах Андерс вынужденно отложил в долгий ящик и уже успел о них подзабыть. Ему действительно было не до того.
Хорошо, когда у кого-то достает и времени, и желания, чтобы сделать для тебя что-то важное. Особенно если ты никогда и не помыслил бы даже просить о подобном.

На котенка Андерс уставился с таким видом, словно Хоук сейчас достала из-за пазухи увесистый золотой слиток и предложила распилить его напополам, пока никто не видит.
— Кусты, значит? — он покачал головой, но в жесте этом не было ничего прочего, кроме добродушия и какого-то смешливого спокойствия, с каким смотрят на непостороннего человека, пойманного с поличным на безобидной маленькой хитрости.
Никакой слиток не смог бы стать настолько ценным, как то, что ему на самом деле предлагала Мариан.
Андерс протянул руки, забирая сверток — теплый, копошащийся и сопящий; до него медленно доходила вся грандиозность этого события, обставленного без всякого неуместного пафоса и громких слов.

  — Мариан, — когда этот сверток ткнулся ему в ладонь, Андерс только фыркнул, поймал любопытный кошачий нос. — Мне кажется, я не сделал ничего такого…
Уже начав говорить, он вдруг осознал, как неправильно прозвучит это «…ничего такого хорошего, чтобы ты в темноте лазила по подворотням и жертвовала руками, например». Просто его до сих пор удивляло, как ей удавалось настолько по-доброму к нему относиться. Хотя бы после той сцены в Церкви, где он не счел должным предупредить своих спутников о некоторых особенностях своего сознания, а те не сочли нужным тактично промолчать после. Конечно, они были в своем праве; наверное, это являлось самой веской причиной, по которой он не стал огрызаться на нетерпимого Хоука-младшего, даже когда тот высказался в свойственном ему ключе.
А Хоук была такой искренней и неравнодушной, отчего ему порой казалось — он этого не совсем заслуживает. В конце концов, сейчас она не пожалела сил, чтобы впотьмах отыскать котенка в Киркволле, хотя сам Андерс был рад даже простым ее визитам и не требовал никаких широких жестов. И ведь она сделала это не потому, что нуждалась в услугах целителя или каких-либо еще — он и без того не оставался в стороне, когда она о чем-то просила.
Мариан просто была хорошим человеком, каких еще поискать; и ей, видимо, не были нужны какие-то весомые поводы и памятные даты.
Поэтому сейчас, глядя на ее смущение, он совсем расхотел продолжать начатую серьезную мысль. Вдруг она подумает, что он не рад?

— А впрочем, знаешь что? Ты замечательная, — Андерс улыбнулся так открыто, как не улыбался, казалось, с давнишних времен Ферелдена — и отчего-то это получилось легко и просто, словно не оставалось за плечами всего этого тяжкого груза ответственности. А ведь он был уверен, что умение чем-то восторгаться благополучно сожрал один брюзжащий дух; как же неожиданно приятно было в этом ошибаться. — Поверить не могу, что ты охотилась за котенком! Это не так серьезно, как кусты-убийцы, конечно, но все равно впечатляет.
То противное назойливое чувство, не отпускавшее с самого момента пробуждения, как будто начинало понемногу рассасываться. Наверное, это даже не было странным: время, когда Мариан его навещала и они могли просто и честно поговорить, обсуждая наболевшее или вспоминая об отдаленном, всегда оставалось самым мирным. Никаких больных, разбойников, храмовников, даже Справедливости — только они с Хоук и ее живой подарок, который Андерс сейчас рассеянно почесывал за ухом.   

— Спасибо тебе, — добавил он, немного расслабляя обвернутый и все еще копошащийся кушак. Собственная интуиция подсказывала, что котенок не попытается сбежать обратно, в более благополучный район к свободной и голодной жизни, и все же пока не стоило рисковать. — Даже не знаю, чем смогу тебя отблагодарить. Зато теперь с Горжеткой все будет в порядке. И кстати, почему Горжетка?
Имя, которое выбрала Хоук, Андерс менять не собирался — у него никогда не было проблем с выдумыванием выразительных кличек, но уж больно понравилась эта.
Тем более глаза-бусины, смотрящие из обрамления красной ткани прямо на него, как будто высказывали одобрение.

До чего же просто сейчас было — если признаться честно, положа руку на сердце, — не раздумывать о чем-то постороннем и не заглядывать в беспокойный завтрашний день. Горжетка утомилась возиться в кушаке, ненадолго затихла, чтобы потом начать охотиться за его руками; Андерс предчувствовал, что в скором времени сможет похвастаться царапинами еще более внушительными, чем боевые отметины у Хоук сейчас. Потом Горжетка вырастет настолько, чтобы забираться на стол и скидывать оттуда склянки, после начнет лезть под руку, когда он латает очередного раненого пациента. Возможно, станет будить в те короткие моменты отдыха, которые он и так нечасто может себе позволить. Научится прятаться и подсматривать, как он ее ищет и попутно переворачивает все вверх дном.
Он не опасался — совсем. Так подступает совершенно умиротворенное, безмятежное чувство, которое испытывает человек, которому теперь не придется оставаться один на один с голосом в своей голове, когда к ночи лечебница опять опустеет, а все вокруг покажется угнетающим и неживым. Забота о ком-то, кроме больных, была большим из всего, что он вообще мог позволить себе сейчас.
Но и этого оказалось достаточно. Наблюдая выражение лица Хоук — счастливое и какое-то настоящее, такого не бывает у тех, кто просто хочет показаться любезным, — Андерс задней мыслью отметил, что пытается заботиться и о ней тоже. Как получается. И это не тяготило, как и не тяготило даже выслушивать мнение Справедливости по этому поводу, какой неожиданно интересный парадокс.
Хорошо, что Мариан пока не собиралась уходить — по крайней мере, подарки у нее не заканчивались.

— Ты уверена? — Андерс удивился, потому что еще хорошо помнил, как этот героический кушак поучаствовал в стычке с разбойниками и выбрался без единой выдранной нитки. Тогда о его сохранности он беспокоился больше, чем о целостности своего лица, например. — Я помню, что ты им очень дорожила. Не уверен, что смогу его вернуть, если ты передумаешь.
Он потянул за свободный конец, пытаясь окончательно выпутать оттуда Горжетку, но та только уцепилась когтями, завалилась на бок, всем своим видом показывая — нет, не отдаст. Это был очень, очень забавный котенок. И очень щедрая Хоук.
— Он на самом деле ей нравится, — Андерс не в первый раз заметил, что они с Мариан улыбаются синхронно, и со стороны это наверняка смотрелось бы до странного смешно. — А если бы она тебя ненавидела, то не дала бы мне его оставить. И не захотела бы быть Горжеткой. Вдруг она все-таки считает тебя очаровашкой, но просто стесняется об этом сказать?
Во всем этом было много веселого дурачества —  прямодушного и задорного; вряд ли бы кто-то сходу заметил, что теперь он думает о чем-то еще.
Уже не может стереть, выгнать непрошеные мысли, даже если очень этого хочет.

Несмотря на то, что Хоук действительно была несерьезна, опять помянув Глубинные тропы, Андерс ненароком схватился за эти слова — за то, как неудобно ей стало обсуждать с ним дела, которые глубоко ее волновали. Это не обижало, нет. Мариан всегда вольна была говорить все, что вздумается, и о чем вздумается молчать, просто… что-то сейчас ему не понравилось.
А еще он знал, что разумнее было бы оставить все, как есть. Не возвращаться к этой теме, будто вопрос с экспедицией, и без того потерпевший несколько месяцев, сможет потерпеть и дальше; такие вещи редко приходилось ко времени, а значит, не было объективных причин ворошить их прямо сейчас. Все равно в скорости Хоук вернулась бы с новостями, после которых не оставалось бы ничего иного, кроме как собираться в долгую дорогу или прощаться и надеяться на лучшее. От этого «прощаться» отчего-то веяло таким зловещим смятением, что становилось тошно.
Разумное не всегда являлось правильным — так говорил он Лирен всякий раз, когда та пыталась воззвать к его чувству самосохранения и предлагала отдохнуть от лечебницы день-другой. Отмахивался, отшучивался, уходил от темы, потому что затраченные усилия порой стоили не так дорого, как созданный ими результат — даже если это было сложно, неудобно или как-нибудь еще.
Сейчас правильным казалось просто — хотя бы! — малодушно не промолчать в очередной раз.

— Знаешь, я все же хотел кое-что прояснить по поводу экспедиции. Ты решила, кого возьмешь с собой? Послушай, — Андерс старался говорить убедительно, но не как человек, которому из тщеславия необходимо, чтобы выбор остановился именно на нем. — Ты уже знаешь, как я отношусь ко всему, что связано с Серыми Стражами, и у меня есть на то причины. Но если тебе будет нужно, я тоже пойду. Вдруг кто-то свернет себе шею, высматривая по сторонам несметные богатства...
Начав этот разговор очевидно против воли Мариан, он надеялся, что сможет дать понять, насколько не важен ему сейчас прямой ответ, что суть совсем не в том. Это было особенное мгновение, когда через путь от противного ощущение, вроде бы призванное напомнить о той или иной степени безрассудства совершенного поступка, вдруг успокаивает. Так, как не успокоили бы никакие старания подыграть и замять все на корню.
Правда, в такие моменты обычно вмешивался голос разума, чтобы пытаться расставить все на свои места.

«Ты пожалеешь», — у легкого на помине Справедливости голос был непонимающим и раздосадованным, словно ему очень хотелось сказать «поздравляю, Андерс, ты идиот», но духам из Тени не пристало так выражаться. В подобной ситуации те, кто обладает собственным телом, обычно берут смысловую паузу, подбочениваются, осуждающе качают головой — но у Справедливости оставались только резкие слова и выражающий многое тон. Андерс уже предвидел, что тот скажет, и скорее всего будет прав: на время его отсутствия кто-то должен будет заправлять лечебницей, а еще походы по тропам не имеют ничего общего с их нынешней борьбой. Особенно по мнению того, кто не понимал всей возможной ценности материальных благ; не до конца понимал, как можно привязаться к кому-то, кого не так долго знаешь.
«Не сомневаюсь», — Андерс на самом деле не сомневался, что после еще не раз сочтет сам себя свихнувшимся. Никто не вопит от радости, когда оказывается на Глубинных тропах. Никто в здравом уме вообще не должен спускаться туда без крайней на то нужды, если уж на то пошло, особенно в поисках легкой наживы. Как-то раз он поклялся, что больше ноги его там не будет, но… стоило ли это того, чтобы пренебречь Хоук?
Создатель, как же страшно он эти тропы ненавидел, кто бы только знал.

— Если что, я не напрашиваюсь, — Андерс вдохнул-выдохнул, чтобы чужие наставления пока выветрились из головы. — Просто имей это в виду, ладно?

Рука Хоук — невесомое сдержанное касание; красивая, уже хорошо знакомая рука, объятием сжимающая посох, бережно проходящаяся по целебным травам или, как теперь, в красных царапинах и окаймленная тем же красным — замкнула собой какой-то необъяснимо-важный порядок вещей, так он это ощущал. Он бы залюбовался неосознанно, но не мог перестать смотреть ей в глаза: отведенный взгляд и долгое молчание могли быть восприняты сожалением о вырвавшихся словах, а сейчас Андерс не жалел ни о чем.
Для давно назревавшего вопроса, который она задавала ему впервые, хватило всего мгновения.

— Да, — ответил Андерс просто, даже не задумываясь. Это было и значило больше, чем любые уверения в воодушевленности и кипучем энтузиазме; судя по всему, они оба хорошо понимали, что это не может быть так.
Наверное, в глубине души — там, где еще не диктовал порядки Справедливость и оставалось место для простых человеческих опасений — он все-таки не был уверен, что Мариан не откажется от этого предложения. Мысленно подмечал, что она может — конечно же может, ведь речь не о том, чтобы снова отправиться по делам насущным и потому привычным и простым — вежливо и однозначно очертить границы доверия, допустимости, здравого смысла.
В конце концов, он оставался одержимым; Справедливость словно захлебнулся возмущением, так явственно сейчас ощущалось в голове его тяжелое осуждающее присутствие. Еще Андерс не особо ладил с остальными ее друзьями, хотя начистоту стоило бы признаться: из-за нынешних своих убеждений и порой оскорбительной прямоты не особо-то и старался. И вообще…
Мариан говорила вовсе не о том, как сможет объяснить остальным свой выбор, и не о том, каким боком этот выбор может вылезти ей после. Даже не о холодном расчете — вероятно, он понял бы и это, ведь соваться под землю без целителя было равноценно самоубийству — а о том, что она считает правильным. И наоборот.
Он понимал, что какая-то часть сомнений все равно останется с ним — по причинам приземленным и рациональным, от которых помогло избавиться бы только потерянное в Ферелдене легкомыслие; но выражение лица Хоук, непривычная манера речи и сам смысл высказанных слов стирали многие непрошеные «но».

Андерс посмотрел на нее как раньше — спокойно и ясно, едва улыбаясь тому необъяснимому — но в то же время как-то иначе. Почти рассматривал: как человека, которого уже давно не посмеешь подозревать в дурном, но от которого все равно не ожидаешь понимания настолько. Последнего из тех, кого волновали его личные мотивы, он убил здесь же, в Киркволле, собственными руками. Надеяться, что после этого найдется кто-то еще, было почти невозможно — особенно из тех, кто наблюдал за этим со стороны; наблюдал, не прося о подобном и подобного явно не желая.
Но не поверить искренности намерений Хоук он не мог.

— Мариан, — сказал Андерс, и в этот момент у него был очень честный голос. Успокаивающий и уверенный, таким говорят «все хорошо», когда не хотят соврать. — Я не сказал бы тебе этого, если бы не считал нужным.
Вместо того, чтобы представлять толпы страждущих за ее спиной, покалеченных и тщетно дожидающихся помощи, осуждающий взгляд человека, которого он сегодня не спас и с которым плечом к плечу за время его отсутствия встанут другие, он представил только котенка, дожидающегося его возвращения в обществе Лирен, и это было проще. Вряд ли славная Лирен обрадуется таким новостям, но с ней Горжетка не попадет в плохие руки, в этом Андерс мог быть почти уверен.

— О Тропах я на самом деле знаю слишком много. Побольше твоего, — он усмехнулся,  но не язвительно и без обидного снисхождения. Темные коридоры. Гарлоки. Скверна. Веселье, которого еще поискать, но это совсем не смешно. — И поэтому не хочу, чтобы что-то случилось с тобой. Понимаешь?

Рука Мариан все еще лежала поверх его руки. Сейчас он рассмотрел ее внимательно, будто видел впервые: от запястья до кончиков пальцев и обратно.
Поддаться подсознательной потребности, рожденной признательностью, было просто.
Андерс повернул свою ладонь внутренней стороной вверх, обхватывая и едва сжимая пальцы Хоук в своих. Сонная Горжетка разлепила глаза и подняла голову, слепо ткнулась носом в их соединившиеся руки, будто пытаясь что-то выразить, но быстро задремала снова. Тишина укрывала их со всех сторон, и летающая перед пламенем свечи пыль казалась мелким золоченым крошевом; попадающие на красный отсветы полосовали его на светлый и глубокий темный, время замедлилось, дышалось поверхностно и бесшумно.
Это было скреплением нерушимого договора, благодарностью, выраженной в бессловесном; соглашением и данным обещанием, которое требовало большой решительности и черпало ее из чего-то непостижимого; это было…
…вероятно, двусмысленно.
Сложно было сейчас сказать, кому принадлежало это внезапное озарение: Справедливости или ему самому.

— А еще я постараюсь не жаловаться, конечно, — Андерс улыбнулся несерьезно и медленно разжал пальцы, находя в себе какие-то смешанные чувства; думать об этом сейчас почему-то не представлялось возможным. Освободившейся рукой он почесал Горжетку под шеей, так удачно здесь было ее присутствие. — Но ничего не обещаю. Знаешь, эти гномьи коридоры заставляют почувствовать себя таким… мелким.

Рука все еще хранила остаточное тепло; он надеялся, что Мариан не почувствует себя уязвленной.