Все, что рассказывал агент Инквизиции, было подтверждением опасений Хоук.
Она знала, почему эльфы так рвутся с насиженных мест – да и едва ли эти насиженные места были чем-то, за что стоило держаться их угнетенному капризными хозяевами народцу. Еще когда Мариан гостила у Варрика на исходе прошлого года, Мерриль принесла им тревожные вести: голоса, которые она слышала по ночам, больше не принадлежали демонам. Кто-то чужой звал ее, и звал весьма настойчиво: не хвати в свое время у Хоук смелости отрезвить Маргаритку и убедить ее отринуть прошлое и заветы вон-тех-самых великих предков, тянущих ее ко дну, как повязанный на шее тяжеловесный камень, Мерриль бы присоединилась к этой бесчисленной армии эльфийских беглецов.
А сколько в Тедасе эльфов, у которых нет своей Хоук, что могла бы вправить им мозги. Сколько эльфов, которые просто устали прислуживать всяким знатнюкам за жалкие гроши.
Очень много, одним словом.
Такой армией, собери ее кто-нибудь в одном месте, можно сокрушить пару-тройку королевств и не подавиться.

– Да уж заметила, – невесело добавила Хоук, кивнув и оставив мужчину спокойно предаваться разнузданному гастрономическому удовольствию. Наклонившись и ласково потрепав Шустрика меж ушей, она заметила, что пес почавкал едой лишь для вида – удивительное отсутствие аппетита для псины, способной сожрать целый окорок, конфискованный в ходе операции по борьбе с контрабандой.
Казалось бы, ничто не предвещало беды, сиди себе и послушивай, с каким упоением вычищает тарелку еды агент, как дверь решительно отворилась. Облегченно вздохнув, Хоук засобиралась уже подняться с места, искренне ожидая, что их побеспокоили только для того, чтобы сообщить, что буря улеглась и можно выдвигаться, но не тут-то было.
В дверях стоял дичайшего вида эльф. Да-да, дичайшего: вид у него был такой, будто он только что побывал в эпицентре бури, умер, воскрес и теперь стоял на пороге как неприкаянный дух. Взгляд у него, впрочем, был блескучий и осмысленный, так что Мариан повременила с громким заявлением в духе «святая Пророчица, вот тебе и одержимый эльф из таинственной армии не менее таинственного эльфийского божка».

– Здрасьте, – удивленно отозвалась Хоук прежде, чем незнакомец наинаглейшим образом оккупировал стул и вклинился в их с агентом идиллистическое безмолвие.
А потом дикий пыльный эльф заговорил. Весьма складно и адекватно, как самый настоящий ученый муж.
«А чего я ждала, собственно. Что он зарычит? – пристыдила себя Мариан. – Совсем каким-то параноиком становлюсь, ужас какой».
Хоук нахмурилась, рассматривая эльфа внимательнее. Нет, она часто слышала, что ее видели где-то, но чаще всего это узнавание обличалось в форму уничижительных обвинений («Ах, это ты убила моего брата Мекеля!», «Я тебя знаю, зараза, это ты докапывалась до нашего целителя!», «Создатель, эта женщина разрушила Киркволл!»). А здесь – что-то такое новенькое.
– Дайте подумать, – потерев подбородок, Хоук прищурила голубые глаза. – Эта та самая встреча, когда Первый Страж отказался выпить со мной бренди? Это было просто оскорбительно, вовек бы мне не вспоминать этого унижения.
Мариан шутила, но в каждой ее шутке была доля правды.
– Но, честно, нет, я вас не помню, – добавила она куда более миролюбиво. – Видите ли, я всегда нервничаю, когда оказываюсь в компании Стражей, и стараюсь на них не пялиться. Мне все кажется, что эти серьезные ребята решат применить ко мне Право Призыва, если я сделаю что-то не то, – Хоук посмеялась, кивнув.
«Только попробуй применить ко мне Право Призыва. Вот попробуй. Я на тебя пса спущу. Хотя нет, прежде тебя убьет Карвер, ибо присутствие меня в Ордене он не переживет».
– Рада знакомству, да. А я здесь из-за брата. Он давно не пишет писем, а все мои попытки связаться с Вейсхауптом обычно заканчивались… ну, в общем-то, ничем. А потом мои хорошие друзья из Инквизиции, – Мариан кивком лохматой головы указала на агента, – поведали о том, что до Стражей Андерфелса нынче никак не достучаться, поэтому я решила прийти сама, на своих двоих.
Шустрик, подняв голову, обиженно гавкнул.
– Хорошо, на своих двоих и еще на четверых моего верного друга. Иными словами, – Мариан устало почесала в затылке, – я обеспокоена. Как и многие на юге. Скажите, Каронель, все ли спокойно в Ордене? Да и вообще, как вас занесло сюда в такую… – Хоук странно прожестикулировала, как будто хотела выразиться красноречивее, но вынуждена была ограничиться скромным: – … непогоду?
«Ух, хоть бы помянул за Колдуна. Потому что одно дело – наговоры суеверного простонародья, и совсем другое – когда слухам верят Стражи».

Так уж повелось, что ни одно путешествие Хоук не обходилось без локальных катастроф. Там, где иные путники могли встретить разве что шайку безобидных разбойников, упитых вусмерть, а оттого – крайне неэффективных в избранной ими профессии, Мариан могла напороться на волков, храмовников или магов – причем именно в таком порядке. И это еще хорошо, если не в один день.
Поэтому, когда кто-то в коридоре закричал «пожар!», Хоук не дрогнула. Даже не обратила внимания на Шустрика, оживленно поднявшего голову. Только удивилась, не услышав вслед за «пожаром!» перечисления длиннющего списка других несчастий. Ну не может быть, что случился только пожар, это слишком просто. Обязательно должны иметь место быть еще и наводнение, нападение роя саранчи, в идеале – взрыв и ополоумевшие храмовники.
«Это оно хорошо, что за ведрами, — весело и вместе с тем настороженно подумала Мариан, поднимаясь с места. — Да только сдается мне, что двух ведер будет мало. Тут резервуар нужен. Такой большой и помпезный».
Резервуаров в Андерфелсе быть не могло, потому что время и средства на введение ремесленных чудес сельскохозяйственной промышленности имели только орлесианцы. А в Андерфелсе не росла даже брюква, на кой им резервуары?
— А доесть-то Шустрику можно? – провожая взглядом спины ускакавших прочь эльфа и агента, спросила Хоук. Ей не ответили.
Вид у нее сделался даже не то, что решительный – мрачный, скорее.
— Ладно, дружище, пойдем, — обреченно кивнула Мариан, хватая пристроенный в углу комнатушки посох и спешно застегивая поверх брони плащ с меховым воротом.
Спешно спускаясь, Хоук даже успевала замечать бегущих мимо нее Стражей. И все до одного – с ведрами наперевес.

Удивительно как быстро локальная катастрофа может перерасти в самый что ни на есть приличный бардак городского масштаба.
Не успела Мариан спуститься вниз, как ее нагнал тот самый Страж, у которого она давеча экспроприировала книгу для чтения на досуге. Он очень быстро, перемежая слова отборной руганью, — зараза, падла, титьки Андрасте, грифонье дерьмо! – объяснил, что дело, конечно, плохо, но только не в крепости, а в паре кварталов от нее же: там, где раскинулись бедняцкие трущобы и ремесленные цехи.
Ветер крепчал: буря разыгралась так, что у Хоук заложило уши. Страшно было представить, что испытывал сейчас Шустрик, прижимающий морду к земле всякий раз, когда порыв ветра грозился сбить его, мабари с более чем десятилетним стажем в преодолении трудностей, с лап.
В какой-то момент в Мариан взыграло нехорошее эгоистичное желание подбочениться и сказать Стражу, что местные катастрофы это, в общем-то, их сугубо личное дело, а вмешивать сюда всяких Защитниц, уже повидавших на своем веку предостаточно людских драм и трагедий – моветон. Причем проделать все это хотелось, опасно потрясая набалдашником посоха у лица все того же Стража.
Но сдержалась. Потому что никогда не была эгоисткой и понимала — как раз-таки помощи от нее и ждут. Да и до Вейсхаупта иначе никак не добраться: Хоук понимала, что без проводника из Ордена заплутает в горах, как в прошлый раз.
А еще потому, что совсем не ожидала увидеть среди людей, собравшихся во внутреннем дворе, столько пострадавших, успевших добраться до крепости.
Ветер все нес с собой пыль и горящий песок.

Мариан горячо и неистово проклинала того идиота, что посоветовал ей и еще нескольким добровольцам, вооруженным – подумать только! – ведрами, добираться до горящего квартала на телеге, запряженной прыткой лошадкой. Хотя бы потому, что лошадка ни разу, ну вот нихрена не могла быть прыткой в такую-то бурю и воз свой тащила через усилие.
Когда спасатели-добровольцы отказались бросать ведра, Мариан выругалась, соскочила с телеги, свистнула псу и, опираясь на посох, как на походную трость, пошла пешком, ориентируясь на звук и крики горожан, бегущих прочь от огня.
— Да бросьте вы к херам собачьим свои ведра! – крикнула Хоук, не очень уверенная в том, что смогла перекричать ветер и донести свою несомненно здравую мысль до водоносцев. – Хватайте людей, сажайте их в повозку и везите в крепость!
— Монна! Монна, прошу вас! – взмолилась какая-то перепачканная сажей женщина, повиснув у нее на плече – Хоук едва успела подхватить ее и поставить на ноги. – Мой мальчик! Он… Он там!..
Стиснутая в кольце горящих домов маленькая лачуга, которая и являлась тем самым «там», выглядела так, будто готова была вот-вот рухнуть.
Чисто по-человечески, – а человеком, которому свойственны и страх, и лень, и нежелание решать чьи-то проблемы, Мариан была и оставалась – Хоук боялась лезть в огонь, потому что ясно понимала: лачуга рухнет именно тогда, когда она туда полезет. С ней не бывает иначе. Закон подлости во всей своей сучьей красе.
— Успокойтесь. Полезайте в телегу. Вашего мальчишку, — вместо этого твердо и уверенно сказала Хоук, крепко сжав плечи хрупкой, перепуганной женщины, глядящей на нее своими большими зареванными глазами, — я сейчас схожу и приведу, ладно?
«Научиться бы уже говорить нет».

Был период в ее жизни, когда Хоук разучилась бороться со сном.
Сны даровали покой уставшим векам и изнеможенным долгой дорогой ногам, и баюкали так же ласково, как умела это делать только покойная мать. «Если твоя проблема неразрешима, не ломай над ней голову и не горюй, а поди поспи, – еще любил говорить отец. – Проблема, конечно, никуда не денется, но хоть выспишься всласть, в жизни отступника это многого стоит».
Он был прав, в общем-то. Когда Киркволл вспыхнул и потух, засыпанный пеплом, – совсем как фитилек свечи, окунутой в воск – Хоук все чаще хотелось спать. «Создатель, – всякий раз думала она тогда, укладываясь в спальном мешке. – Пусть мне приснятся не сыр и не щенята мабари, а дом.
То время, когда все было спокойно и хорошо.
До того, как Андерс порушил все то, что я выстраивала для него же своими руками».

И сны приходили: слишком живые и яркие, они рассказывали давно забытые истории из ее детства и молодости. Хоук видела всю свою семью за щедро накрытым столом так же ясно, как будто это случилось вчера, и не было ни обрезанных кос, ни побегов из Лотеринга, ни года кабальных работ, когда плуг и вилы остались лишь бледным наследием рукам, теперь державшим новый боевой посох. Видела она и своих спутников, слышала их голоса, мимикрируемые демонами Тени столь живо и искусно, что в пьяный лепет споенной Изабелой Мерриль поверил бы и самый придирчивый из руководителей Орлесианского театра, а рассказы Варрика, засевшего в своем авторитетном кресле, довольно убедительно повторяли длинный эпос Хоуковых приключений.

Но никого демонам не удавалось изобразить лучше, чем Андерса.
Это, пожалуй, потому, что Мариан уж слишком бережно хранила его образ, крепко заперев сердце от прочих посягательств после того, как в него исподтишка вонзили нож.
В ее снах у Андерса были все те же замечательные руки: тонкие чуткие пальцы, ни разу не познавшие дрожи, ибо жесты целителя – это отточенный годами практики ритуал, который он освежает в памяти каждый день, а уж на недостаток пациентов Андерс никогда не жаловался, скорее, наоборот; были все те же теплые, как первый цвет осени, глаза, в уголках которых прорезалась паутинка морщин всякий раз, когда он улыбался – так заразительно в те редкие моменты, если Хоук удавалось удачно над ним пошутить; был все тот же голос и те же вдохновенные речи, иной раз в своей экспрессии граничащие с проповедью фанатика – по пробуждению эхо его слов еще долго стояло у нее в ушах.

Иногда она жалела, что не может поддаться: в конце концов, демоны были убедительны и обещали всяческие блага, честно требуя взамен душу и тело, подумаешь. И, опять же, в конце концов, тогда, в первый год после восстания, ее разум, расколотый горем, но прочно скрывший эту трещину за смехом и шутками, был как никогда уязвим – лакомый кусочек для всякого сластолюбивого проходимца из-за Завесы.
А порой жалела, что не может просто не просыпаться – как те самые древние эльфы из рассказов Мерриль.
Пожалела и теперь.

То, с каким ошалевшим видом Хоук проводила взглядом человека, предотвратившего ее попытку славно убиться в огне пожара, с головой выдало в ней узнавание. Чудовищное узнавание, которое крепенько ударило ее под дых, выбив весь накопленный воздух.
Она не поверила – просто у нее уже был такой сон. Сон, где она случайно наткнулась на Андерса в какой-то пропащей, сгоревшей дотла деревне, а он кричал ей, что не хотел всего этого. Во сне она избила его до полусмерти – колотила даже после того, как медовые глаза заполыхали синим.

Андерс.

Когда бедная женщина, воззрившаяся на Хоук в непонимании, аккуратно тронула ее за локоть, Мариан моргнула и сильно-пресильно ущипнула себя за предплечье.

Андерс все еще был и прахом развеиваться не желал.

– Ты, – исчерпывающе выдохнула Хоук, ощущая, как в груди вместо вязкой липкой растерянности поднимается другое чувство. – Мудила.

Гнев.

Сокрушительная по своей силе ярость, затопившая в ней все, даже желание учинять добро и спасать обездоленных; кровавое половодье в легких, казалось, мешало дышать.

– А ну стой, падла! – опомнившись, прорычала Хоук с тем же бешенством, с каким кидаются преданные жены на неверных мужей. – Стой, песий ты сын, я кому сказала!
Не нарисовался еще на свете мужик, тем более – маг, который будет указывать ей, что делать.
Только Мариан была бы очень хороша в роли гневливой ферелденской женушки, но чьей-то женушкой она не была – и прекрасно знала, кто в этом виноват. Нет, она была Защитницей, грозной в гневе, ибо этот гнев, будучи явлением таким же редким, как братания магов и храмовников, копился внутри до поры до времени – и выплескивался весь разом.
Создатель убереги того, кто попадется под горячую руку.
В последний раз под горячую руку попалась Мередит и ее стремные ожившие статуи.
В этот раз…

Она и впрямь запустила в него – только не осколком льда, а собственными цепкими пальцами, которыми сгребла за ворот мантии (перья, эти вездесущие перья мерещились ей всюду). Развернув его к себе, Хоук задержала дыхание, до последнего надеясь, что ей привиделось и неуправляемой вспышки насилия и жестокой расправы над прошлым все-таки не случится.

Но это был Андерс. До того… прежний, будто бы никогда не пытался прятаться: Мариан узнала в нем все, кроме складки меж бровей — раньше та была не такой глубокой.
Еще бы глаза у нее не слезились от ветра и пыли.
Еще бы в горле не першило от дыма.

– «Я сам»? «Я сам»?! Ах ты ж блядский самостоятельный ублюдок, храни тебя Создатель! – ядовито прошипела Хоук, не найдя для своей ярости другого выхода, кроме как через отборную ругань – сквернословие всегда успокаивало ее в моменты тревоги, но едва ли помогало сейчас. Хватка пальцев Мариан на его плечах как-то опасно усилилась – вот-вот совершит опрометчивую гнусность. – Вот, значит, где ты прятался?!
Она перекрикивала бурю, но была уверена – Андерс бы понял ее, даже если бы она говорила шепотом.
Потому что глаза – ужасно, ужасно слезящиеся из-за злого ветра – говорили лучше слов.

Мариан раскрыла было рот, чтобы сказать – нет, высказать – что-то еще, но передумала, потому что и восьми лет было бы недостаточно, чтобы хоть оплеухами, хоть сквернословием воздать Андерсу по заслугам. Под негодованием томилось еще одно, какое-то другое чувство, робко дающее о себе знать щемящей болью в груди, но Хоук не придала ему значения. Пока. Не сейчас.
И уж точно она не даст этому горе-жертвеннику подохнуть прежде, чем он посмотрит ей в глаза.
– Со мной пойдешь, – покосившись на покосившийся дом (Создатель, до чего ужасная игра слов), Мариан недобро сощурила глаза, но хватку на плечах все-таки ослабила – тяжелая сила горела в ладонях, требуя выхода, но она обещала себе справиться с этим потом: пару раз побьет какое-нибудь чучело посохом, сразу попустит.

Дом как будто бы заглотила огромная пасть огненного чудовища, держалась постройка только чудом: вот рухнул маленький предбанник, взорвавшись снопом искр.
Не оглядываясь на Андерса, Хоук побежала, потому что уже видела такие катастрофы в трущобах и знала – времени очень мало.
– Барьер. Наколдуй барьер! – по привычке скомандовала Мариан, перед тем как вышибать посохом хлипенькую дверь, вылизанную огнем. Прежде это было совершенно обычным делом: она бежала вперед, размахивая посохом и проливая пламя на всех, кто подбирался к Андерсу ближе, чем на арбалетный выстрел, а он поддерживал издалека и врачевал ее раны после.
Прежде.
Лет назад этак семь или восемь.

Хоук прорвалась внутрь – и лицо ее обожгло дымом; ощущение складывалось такое, что она головой сунулась в плавильную печь или прошла близехонько от разливов лавы на Глубинных тропах. Расчищая себе – и Андерсу, подумать только – путь посохом и попутно подмораживая пламя там, где требовалось перешагнуть через тлеющие балки, готовые рассыпаться в прах, Мариан старалась думать только о том, что сейчас ей просто нужно спасти мальчика, не убив никого в процессе. И не покалечив. Тяжелые увечья следовало оставить на потом, ибо Хоук была умной женщиной и умела расставлять приоритеты.
И тут среди оглушительного треска она едва-едва расслышала, как кто-то плачет и зовет к матери.

– Мам, я не хотел! Мама! Мне страшно!
– Эй, а ну держись! – сурово скомандовала Мариан, быстрее, чем прежде, прорываясь сквозь пламя и совсем не замечая, как порой непозволительно близко проходит рядом с полыхающими стенами комнатушек, готовых вот-вот сомкнуться вокруг нее огненным кольцом. – Малец, ты только ори погромче, чтобы мы могли тебя найти!
Мальчик заревел.
Прямо перед Хоук, в опасной близости от носа и челки, рухнула потолочная балка.

Хоук не сразу поняла, о чем спрашивает Андерс – и не потому, что внезапно сделалась глухой или худо соображающей из-за страха. Она слышала слова, но не понимала их смысла: то есть цела? После восьми лет? А не охерел ли ты, часом, спрашивать у меня такие вещи?
Ей потребовалась секунда, чтобы сообразить, что речь не об этом и не о ее обидах, врытых глубоко в сердце.
«Не трогай меня, — ей хотелось пригрозить. – Лучше не трогай».
Но она ничего не сказала – только кивнула, напряженно сжав челюсти.

Мариан не боялась огня: для нее огонь всегда был просто силой, дикой, но контролируемой, вплавленной в ее вены вместе с магией – что-то, что неотступно сопровождало ее всю жизнь. Но сейчас она с какой-то пугающей ясностью сознавала, что здесь их ждет только смерть, если они не поторопятся; и Андерс, говорящий такие очевидные вещи, не поднимал настроения.
Она сделала вдох – попыталась – и поняла, что дышать почти нечем: вместо выдоха она только закашлялась, ругнувшись в тесно сжатый кулак.
— Стой тут, — сказала Хоук, когда горло ее смогло исторгать что-то помимо сухого «кгх». – Стой тут и жди, когда я позову.
В конце концов, из них двоих она всегда была той, кто шел вперед первым – такова уж была ее природа.

Она распахнула дверь ударом посоха, грубо и неосторожно, отступая от поднявшегося снопа искр, когда дерево провалилось внутрь – лицо ее обдало жаром и Мариан зажмурилась, защищая глаза: не дай Андрасте лопнут еще и вытекут наружу. Она быстро влетела в горящий дверной проем, чем истончила созданный вокруг нее Андерсом барьер, который держался на честном слове, и почувствовала, что наживую пламя кусается еще сильнее – так себе ощущение.
Мальчик, забившийся в угол и согнувшийся пополам, не плакал, но содрогался от беззвучного кашля – верно, все-таки внял словам Андерса.
Но не это поразило Мариан сильнее всего.
Было что-то странное во всем происходящем, почти сюрреалистичное: мальчик, хоть и страдал от нехватки воздуха и глотал дым каждым всхлипом, был почти нетронут огнем. Он словно сидел в невидимом коконе, надежно защищенный от пламени: еле-еле живой, но целый.
Магия. Может, она впервые дала о себе знать ребенку, устроив его руками пожар? Мариан помнила, в каком ужасе была сама, когда под ее пальцами загорелись простыни, которые она вывешивала сушиться во дворе: хорошо хоть, что рядом был отец, который смог предотвратить катастрофу до того, как местные сбежались на детский визг.
— Эй, малыш, — прошептала Мариан успокаивающе, подбирая мальчика с пола. – Тш-ш. Все нормально. Все хорошо.
Убедившись, что ребенок крепко обвил ее ногами и руками, Хоук выхватила посох, обескураживающе уверенная в том, что делает. Это был старый отцовский трюк, один из тех, которому он научился не в Круге, а сам, совершенствуя мастерство вместе с дочерями-магессами: он любил шутить, что отсутствие давящих стен Круга вкупе с хорошим питанием вдохновляет на эксперименты. Веселые подзаборные маги, как же.

Огонь, который пожирал дом сейчас, был неуклюже слеплен детскими руками из магии – и это Хоук могла обратить вспять.

В комнате было окно, через которое внутрь врывался ветер и раздувал пламя – замечательный запасной выход, лучше не придумаешь. Мариан открыла себя Тени и нестройные шепотки гневливых голосов заполонили ее голову, но она только отмахнулась от них, как от надоедливой мошкары. Она не собиралась грубо вычерпывать энергию для того, чтобы погасить огонь завываниями снежной бури – честно говоря, Хоук сильно сомневалась, что сможет сплести заклинание, задыхаясь от дыма и держа ребенка на руках.
Вместо этого она собиралась пропустить огонь через себя, в виде первозданной силы возвращая его обратно в Тень.
Вздохнув, она опустила навершие посоха в пламя, пожирающее оконную раму, как будто собиралась зажечь факел; надсадно закашлявшись, – воздуха, воздуха почти не осталось! – зажмурилась и постаралась расслабить свой разум настолько, насколько это вообще было возможно в ситуации, когда у тебя пригорает. Во всех смыслах.
В причудливом танце пламя сначала скрутилось вокруг камня в навершии посоха, раскаляя его, а потом, подчинившись чужой воле, заструилось по древку, послушно перетекая в руки Мариан.
Она поддерживала эту связь так долго, как только могла, и с шипением разорвала связующие ее с Тенью каналы лишь после того, как посох опасно нагрелся – так, что Хоук чувствовала жар раскаленного древка даже через перчатки.
Самое главное — их путь был свободен.

— Андерс! – сглотнув просящиеся на язык грязные ругательства, хрипло крикнула Мариан, снова разошедшись болезненным кашлем. – Давай сюда!
Мутные стекла давно лопнули, и Хоук оставалось только выбить ставни, чтобы выбраться – окно было достаточно широким для того, чтобы протиснуться. Даже вместе с ребенком.
Даже вместе с всепоглощающей ненавистью к себе за то, что она все-таки позвала этого козла по имени.
Сбросив неудобный посох в окно, Мариан, придерживая ребенка, осторожно выбралась следом. Сделала несколько шагов прочь от горящего дома. Погладила по голове хныкающего мальчика, так крепко вцепившегося в ее пушистый воротник, что, казалось, он выдрал из него целые клочки меха.
Она упала на колени лишь после того, как плачущая от радости женщина забрала ребенка из ее рук и, честно, Хоук была рада, что лишилась своей ноши. Весело и задорно выкашливая легкие, Мариан не заметила, как к ней подбежал Шустрик; разлаялся, счастливо лизнул потемневшее от дыма лицо, и Хоук неприязненно поморщилась, только сейчас ощутив росчерк царапины на скуле – видимо, была недостаточно осторожна, падая из окна.
Лачуга, страшно заскрежетав и заскрипев, рухнула: крыша провалилась внутрь, подняв сноп искр, и стены, как капкан, захлопнулись над обломками.
Они выбрались вовремя.

* * *

Адреналин покидал ее кровь, зато подступала боль, тупая и отрезвляющая – она привела Мариан в чувство. Все так же сидя на земле в обнимку с мабари, она наблюдала за тем, как мимо нее пробегают люди; у нее нашлись силы на то, чтобы устало сравнить себя с каким-нибудь сраным персонажем романов Варрика, который, увязнув в паутине мыслей, меланхолично наблюдает за тем, как мимо проносятся повозки, люди, вся твоя никчемная жизнь – и медленно так, с чувством.
«Какая сущая мелочь, в самом-то деле, — думала Хоук, прижимая руку к покрасневшей от крови щеке, — помереть в пожаре. Какая сущая мелочь. В сравнении с тем, что могу сделать я.»
Произошедшее укладывалось в ее голове вот так же мучительно медленно, и чем яснее Хоук сознавала это граничащее с истеричным весельем «Андерс, здесь, сука, Андерс, что он здесь делает?», тем хуже ей становилось.
Хуже, потому что она, если уж говорить начистоту, больше не надеялась его увидеть. Мариан отсчитала восемь лет бесплодных поисков, но потеряла надежду отыскать Андерса уже после второго года – дальнейшие ее метания от слуха к слуху оправдывались тем, что ей просто нужна была цель, чтобы держаться на плаву.
И она держалась. Она прекрасно держалась – лучше, чем должна держаться женщина, пережившая столько, столько проклятого дерьма.
Вплоть до этого момента.

Она выглядела спокойной, но верить нельзя: так спокойно только небо перед грозой, до поры ясное и чистое, еще не выпустившее тяжелые дождевые облака.
Небо всегда молчит, когда смотрит на человека.
Хоук тоже молчала, глядя на Андерса: огонь пожевал перья на его мантии и теперь он походил на плохо ощипанную курицу; она могла бы беззаботно пошутить об этом вслух — так, как это было раньше.
Раньше.
К ней все-таки кто-то подбежал: кажется, она просидела на земле без движения достаточно долго, чтобы Стражи забеспокоились о ее здравии. Еще бы они не. В конце концов, она, как истинная ферелденка, ворвалась в горящую избу и из этой же избы очень неуклюже вывалилась, заслуживает же она уважения!
Сейчас ей было не до собственных пустяковых ран. Поднявшись на ноги и подобрав посох с земли, – хвала Создателю, красный камень в навершии не лопнул – Мариан стряхнула пепел с воротника.
— На. Подержи, — бросила Хоук, следом сняв одетые стальными когтями перчатки с рук и всучив их подбежавшему к ней Стражу; потом, переступив с ноги на ногу, она с чувством хрустнула костяшками пальцев – совсем как перед боем.

Даже тогда, восемь лет назад, когда все начало скатываться в беспросветный мрак и Андерс без особой на то причины мог сказать ей что-то едкое и обидное, – совсем как в тот раз, когда она подпустила к себе сомнения, попросив рассказать, для чего ему все собранные ингредиенты, зачем он вообще врет ей, разве она поступала так же по отношению к нему? – Хоук реагировала не так. Тогда лицо ее приобретало искренне уязвленное выражение, а голос становился участливым – так она пыталась отворить захлопнутые перед ней Андерсом двери.
Но восемь лет прошли, не оставив ничего, кроме бесценных даров памяти – и, несмотря на то, что Мариан всегда держала их в голове, сейчас ее душила ярость, вставшая гладкотесанным камнем поперек горла.
Мариан не сразу поняла, что руки у нее дрожат – как у последнего пропойцы из Нижнего города.

А ярость ли это вообще?

Стремительная, как разъяренный медведь, Хоук настигла Андерса в несколько широких шагов и, взрыкнув, врезалась в его грудь всем своим весом – совсем как пушечное ядро кунарийских дредноутов; не особо заботясь о том, не побьет ли он свои бока, повалила на пыльную землю – так, чтобы распять под собой.
Она просто смотрела на него какое-то время. Молча, шумно вдыхая-выдыхая через нос, потому что ободранное дымом горло все еще болело.
Это продлилось недолго.
— Это тебе за то, что подложил мне свинью, гнида, – прошипела Мариан, ударяя тесно сжатым кулаком аккурат в челюсть – красивая, красивая линия челюсти, сколько раз она прижималась к ней губами? – Цела ли я, блядь. Цела ли! Ну не померла, как видишь! – она взрыкнула, ударила еще раз – если бы Хоук не сняла когтистых перчаток раньше, на лице Андерса наверняка остались бы глубокие кровавые полосы, а так – отделается кровоподтеками. — А вот на тебе, недоумок, я сейчас живого места не оставлю! Раньше надо было спрашивать, цела ли я, раньше!
Восемь лет назад, например.
Восемь лет поисков, по итогам обернувшихся разочарованием и невосполнимой пустотой в той части сердца, что она когда-то по глупости отдала ему, этому эгоисту.
«Скажи хоть что-нибудь. Ну хоть что-нибудь!»
Ее оттащили прежде, чем она могла бы услышать ответ или совершить непоправимое, случайно сломав Андерсу клюв, и Хоук была искренне за это благодарна, потому что знала – сама не остановится. Она не попыталась вырваться, чтобы довершить начатое, не вылила на разнимателей-миротворцев ушат грязной ругани: просто сдалась, позволив себя встряхнуть и поставить на ноги; просто смирилась, бросив раздраженное «да нормально, нормально со мной все».

— Монна Хоук! – лишь потом сказал ей один из Серых, дерзкий настолько, что не побоялся вмешаться в этот, несомненно, неожиданный мордобой. — Этому дезертиру еще надлежит предстать перед трибуналом в Вейсхаупте, и я не могу позволить вам убить его до суда!
— Да не собиралась я… Подождите, суд? – Хоук опешила, вскинув брови – ни следа былой ярости. — Какой суд?
И тут Мариан, наконец, нашла ответ на вопрос, который не удостоила вниманием до того, как лезть вместе с Андерсом в пекло.
Что он вообще забыл в Андерфелсе? На историческую родину потянуло? Решил проникнуться романтикой местных безжизненных пейзажей?
Его поймали.
Его просто поймали.
И самое обидное – это сделала не Хоук, которая искала его на протяжении восьми лет.
— Вы все что здесь, с дуба рухнули? – опомнившись, вкрадчиво поинтересовалась Мариан, сбрасывая с себя руки схватившего ее Серого Стража и обращая свой гнев уже на него. – Или делать нехер, кроме как отступников ловить? Ну так я вам придумаю занятие – идите вон, ведра потаскайте. А то сдается мне, что вы, любезные, больно зажрались!
— Монна Хоук, боюсь, я вынужден просить вас соблюдать приличия, иначе…
— А вот это вы видели? – с каким-то надрывным весельем отозвалась Хоук, демонстрируя Стражу пальцы, сложенные в кукиш. – Вы не можете его судить. Я не позволю.
Она рьяно заступалась за человека, так феерически ее предавшего – и тем самым, верно, обнажила постыдную правду: ей не все равно. Правильным было бы отступить и позволить свершиться любому правосудию, справедливому или нет, потому что какой-то особенно гадкий голосок в ее голове беспрестанно наговаривал, что Андерс сам виноват и заслуживает любого наказания.
— Судить его будет наместник Киркволла, — добавила Хоук, избегая встречи с Андерсом взглядами – так легче было притворяться, что его нет. — Города, который я все еще защищаю.

А Шустрик, этот добрый, искренний пес, который всегда понимал чувства Мариан лучше, чем кто бы то ни было, поступил куда человечнее – и, должно быть, правильнее.
Он тоже бросился к Андерсу – но не для того, чтобы сомкнуть челюсти на шее или подрать перьевые наплечники, как он любил делать это раньше, нет.
С громким, счастливым лаем мабари подбежал к нему, чтобы обслюнявить лицо и напроситься на ласку – так встречают на пороге хозяев, которых слишком долго не было дома.

— Убейся, — не отрывая сосредоточенного взгляда от Андерса, сообщила Хоук Стражу с архиважными новостями.

Андерс был не только придурок, но и настоящий джентльмен, и знал, как угодить даме – потому, наверное, не свел следы побоев сразу же, а позволил им расквасить его лицо, как медалям: синяки распускались на коже, как сливы, и цвели так, что радовали взгляд, как цветущие яблоньки весной. Самым обидным было то, что красивым он оставался даже таким, побитым и извалянным в земле.
Ситуация принимала опасный оборот. Злились Стражи, злилась Хоук, неизвестно что испытывал Андерс, и один лишь Шустрик, поочередно посматривающий на каждого участника развернувшейся трагикомедии, сохранял остатки оптимизма.
А потом Андерс открыл рот и Мариан пожелала ему – и себе заодно — провалиться сквозь землю.

«Здравствуй, Хоук». Не Мариан – Хоук. Просто Хоук. Тупое обезличенное Хоук, которое ножом сняло ей все мясо с ребер в Киркволле, когда никто в том треклятом городе не знал и не интересовался ее именем; долбанная печать, растреклятое клеймо, даром что фамильное.
Она глупо моргнула.
Как-то странно дернула плечом, как будто отпустила поводья и отправила нервы в дикий пляс на грани фола – либо удержишься, либо свалишься со стола прямиком в подставленные руки восхищенных зрителей.
Если бы Хоук однажды сказали, что можно одной фразой поделить на ноль всю историю долгих и счастливых отношений, Мариан рассмеялась бы мудаку в лицо и поставила ему кружечку, чтобы не нес ахинеи.
Андерс только что доказал, что воображаемый мудак заведомо был прав. Из всех фраз, которые он мог выбрать, эта почему-то оказалась самой худшей.
Мариан хотелось выпить. Поломать мебель. Побросать в стену посуду. Потом повторить все это, страшно матерясь. Она была простой женщиной, которая не стеснялась своих деревенских желаний.
Желание отмудохать Андерса за все хорошее и нехорошее никуда не пропало, кстати.

«Здравствуй, Хоук, значит».
«Вот какие фортеля мы теперь выкидываем, значит».
«Раньше Церкви взрывал, а сейчас сердце мое о грязь херачишь, значит».
«Ну хорошо, Андерс, хорошо».
«В эту игру, если ты не знал, могут играть двое – и я, позволь тебе напомнить, играла в нее все те три сраных года, что ты прятался и бегал от меня, как церковная послушница».
«Я выиграла».

— Хуяствуй, — вдруг беззаботно-беззлобно отозвалась Хоук, загораясь ясной звездочкой посреди хаоса; Шустрик прыгал вокруг них, возил всюду мокрым носом, порывался оставить слюнявый поцелуй истинной любви на своих нерадивых хозяевах, и Мариан любовно прихватила расшалившегося пса за загривок. – Как здоровьице?
Она отказывалась признавать за собой то, что качается, как маятник, на опасной грани между очередной вспышкой гнева и истерикой, некрасивой и громкой: нетушки, утешала себя Хоук, ее, конечно, крыло, но не настолько.
Человек-огонечек, человек-таран, человек-девятый вал, она переключалась между своими масками с мастерством мазохиста-извращенца, который знал, чем и как развлечь благодарную публику; Мариан не умела обманывать ожиданий, не умела нагружать чужих людей своими проблемами и выливать на них всю бурю чувств, что таилась в загадочной ферелденской душе, и если Андерс вот так сходу решил, что теперь они тоже чужие друг другу люди – то отлично. Переживем. И не с такого днища выбирались, в конце-то концов.
Хоук умела быть страшной в страсти, но еще страшнее она была в безразличии.
— Ты прекрасно выглядишь, — задумчиво отметила она вдруг, лучась каким-то нездоровым весельем. – Прекрасно для человека, который столько лет провел в бегах. Как Справедливость? Не докучает? Передавай приветы.
Она говорила то, чего говорить было нельзя, и прекрасно отдавала себе в том отчет.

«Я отыграюсь. Я, скотская ты рожа, так на тебе отыграюсь, что ты раз сто пожалеешь о том, что тебя Стражи не вздернули, потому что я им этого сделать не дам. Сама тебя по стенке размажу. Из большой любви, конечно».

Постояли немного. Хоук, глядящая весело и ненапряжно, с прямой спиной, с руками, упертыми в бока, с глубоко рассеченной щекой, наверняка выглядела гротескно на фоне догорающих хибар бедняцкого квартала. Так оно и надо, в общем-то. Пусть знают, кто свалился им на голову, нечего тут нюни распускать.
В груди что-то ныло, гноилось и сочилось ядом, и Мариан чувствовала, как ее изнутри затапливает этой взрывной смесью, но она молчала и улыбалась своей фирменной улыбочкой – широкой, но в то же время бесконечно отстраненной и холодной.
Как там пелось в песне? Полюбила я мудака, душу демону продала…

— Поблажки обещали, значит. Надеюсь, на припарки не поскупятся. Здорово я тебя потрепала, — совершенно неискренне сообщила Хоук, пряча глаза и наклоняясь к псу – Шустрик, растревожившись не на шутку, тихо взвыл, и Мариан поспешила пригладить топорщащуюся на загривке седую шерсть. Умная псина читала ее, как раскрытую книгу. – Извини.
Кто бы знал, что Мариан Хоук умеет так неискренне извиняться.
Кто бы знал, что она такая чудовищная лгунья.
«Ты знал. Сука, Андерс, ты все обо мне знал».
Ей было глубоко до звезды, примет он ее извинения или нет – она бы с куда большим удовольствием посмотрела сейчас на его лицо или попросила бы кого-нибудь понаблюдать за ним со стороны, чтобы оценить и навеки запечатлеть тот момент, когда до Андерса дойдет масштаб случившегося только что бедствия. Если дойдет. Хоук уже ухватилась за ту тонкую ниточку, потянув за которую можно было нащупать надежный путь к деловитому безразличию – прямой, как стрела, и понятный, как день.
Это учитывая то, что она была человеком, который презирал хоженые тропы и наперекор всему шел через леса напролом.

— Ладно. Потрещали и хватит, — бодро сообщила Мариан, напоследок хлопнув пса по шее и поднявшись с места. – Поможем честному народу, а там – в крепость. Тебя – на суд, мне – пожрать. Жрать хочу, сил нет никаких.
Сил нет никаких – это точно сказано.
Пока они с Андерсом предавались рефлексии, а Хоук медленно обращалась в кошмарную версию самой себя, что-то изменилось. Глуше стали крики, как-то сгладилось ощущение паники, царящей вокруг – вместо нее пришло если не спокойствие, то шаткое понимание присутствия силы, куда большей, чем буйный нрав расшалившейся стихии.
Оглядевшись, выловив взглядом из толпы ту самую благодарную мать, что мгновениями раннее прижимала к груди спасенного из огня ребенка, Мариан обнаружила, что мальчик – маленький перепуганный маг — больше не с ней.
Вместо этого над ним высилась замотанная в тряпки фигура – высокая и прямая, как ствол дерева, она внушала то самое спокойствие, что баюкало Хоук, как в купели, в то время как все остальные ее инстинкты кричали от ужаса.

Что-то назревало.