Весь Киркволл знал, что монна Хоук – женщина занятая.
Не в плане семейного положения - к глубочайшему сожалению стареющей матушки, которой до сих пор не довелось понянчить своих внуков, - но…

Нельзя отрицать, что занята она была капитально. Хоук все еще не понимала, где она должна была найти время на просиживание штанов в своем большом поместье и безудержные кутежи, если каждый день ее вызывали в Крепость наместника с нижайшими просьбами разрулить какое-нибудь дерьмо. Ясно было только одно: внезапно свалившееся на голову (то есть, добытое потом, кровью и потерей родного брата) богатство не освобождало Мариан от моральной ответственности перед городом, который был домом если не для нее, то хотя бы для ее матери.

Папа говорил, что сильные должны помогать слабым – и отправлял Хоук к ворчливому старику Барлину собирать урожай брюквы. Что старшие должны защищать младших – и наказывал присматривать за братишкой и сестренкой, пока его нет. Что те, кого Создатель одарил непочатым краем ресурсов и талантов, должны пользоваться ими во благо – и умер, не успев ей ни на что указать, но Мариан правильно истолковала посыл и теперь на тяге фантастического альтруизма служила Киркволлу. 

Ах да, альтруизм, думала Хоук здесь и сейчас, поднимаясь с грязной земли, скорее, фантастический идиотизм.

В первые часы этого спонтанного похода она еще не задумывалась о том, зачем они здесь и нахрена: раньше все их вылазки на Расколотую гору заканчивались быстро и безболезненно, и им не приходилось лезть выше алтаря, на котором Мерриль однажды выпустила стремную ведьму из амулета, контрабандой провезенного Хоук в Киркволл.

В этот же раз все пошло наперекосяк с самого начала. В лагере долийцев им нахамил мастер Айлен, воспользовавшись тем, что с ними не было Мерриль, и рядом не оказалось Хранительницы Маретари, которая могла бы вступиться за чужаков; на подступах к подъему в гору их покоцали гигантские пауки, расплодившиеся после зимней спячки; а еще выше, уже ближе к туннельным пещерам, на них насели одержимые скелеты: атаку успешно отбили, но потом Хоук поскользнулась на тропинке и позорно шмякнулась жопой в грязь, из-за чего радость от победы немного смазалась.     

Подъем обещал быть изнурительным. Они не нагрузили себя палатками, потому что на пути к вершине было множество полых пещер, в которых можно было разжечь костер и переждать ночь, укрывшись от пронзительного ветра, но им все еще приходилось тащить с собой запас еды и припарок – последние единогласным решением были скинуты на Андерса как на самого аккуратного в их отряде. 

В этот безрадостный день ее радовало только одно: ее запачканную грязью спину прикрывали самые стойкие, отважные и надежные напарники. Авелин в полном доспехе молча и уверенно шла вперед, не зная усталости: на ее лице читалась решительность капитана городской стражи, который идет раскидывать охуевших бюрократов. Варрик выглядел не так бодро, но ему хватало сил на то, чтобы подхватывать сомнительные шутки Мариан и подбадривать их на пути к победе, брезжащей на затянутом дождями горизонте. Про Андерса говорить было нечего, потому что если бы не Андерс, то они полегли бы еще во время сражения с пауками-переростками, позорно истекая кровью.

Иногда Хоук было достаточно бросить на него красноречивый взгляд – «ты только посмотри на это дерьмо, я не помню такого даже в Ферелдене», - чтобы воспрять духом. После неудавшейся ночи Первого дня, отпечатавшейся в ее памяти большой красной кляксой, стало ясно одно: Андерс достиг потрясающих успехов в сохранении хороших отношений с людьми, которых грубо бросал. Иначе Мариан не могла объяснить, почему после того сокрушительного фиаско ей все еще хотелось проводить с ним время (принимать за возможное объяснение его животный магнетизм и потрясающий профиль она отказывалась).

На самом деле, почти ничего не изменилось – по крайней мере внешне. Утром второго дня, который в народе носил звание Дня Великого Похмелья, Хоук спустилась вниз и поприветствовала собравшееся за обеденным столом семейство, делая вид, что не помнит ничего из прошедшей ночи. Еще несколько дней спустя она заглянула к Андерсу в лечебницу – занести порцию горячего пирога, подразнить Горжетку, поругать храмовников на чем свет стоит и обменяться последними новостями, - чтобы убедиться, что он истолковал ее поведение правильно (неправильно).

А потом все вернулось на круги своя.

Мариан все так же помогала Андерсу таскаться за травами, заглядывала к нему на чай и звала его на вылазки – прямо как сейчас, - но перестала хаотично метаться из крайности в крайность. Ее двусмысленные остроты никуда не делись, но сбавили в градусах любовного отчаяния. Безответная влюбленность хороша тем, что ее легко спрятать – как козырь в рукаве, как оружие, о котором не подозревает твой противник; чаша терпения Хоук была полна, но в ней еще хватало места, чтобы продолжать брать эту крепость измором (чутким вниманием, безграничной нежностью – если бы Варрик мог заглянуть в ее голову, то он смог бы позаимствовать пару красивых метафор для своих любовных рукописей).

Хоук так замечталась, что не заметила, как они угодили в очередную засаду. Несмотря на то, что Мариан шла последней, в бой она вступала самой первой. После махача со скелетами Хоук устало присела на камень, размазывая по лицу грязь и дождь: темная челка грустно облепила белое лицо и прикрытые веки. 

Так вот, возвращаясь к вопросу «зачем и нахрена». Однажды Хоук сказала Авелин о том, как же глубоко, катастрофически и бесповоротно она заебалась каждые два дня подниматься по многочисленным ступенькам Крепости только для того, чтобы поздороваться с наместником и выслушать очередную тираду о борзых кунари. Авелин истолковала ее жалобы превратно и предложила вместо этого подняться на Расколотую гору – мол, единственный торговый путь через горы оккупировала какая-то нежить, купцы жалуются, что до них не доходят товары, хорошо было бы разобраться, «ну же, Хоук, сделай хоть что-то для этого города». Мариан согласилась.

Собственно, нах…

- Хоук? Выглядишь уставшей, - Авелин крепко сжала ее плечо, силком выдернув из странного оцепенения. - Сделаем привал?
Мариан потерянно поморгала ей, крепко стискивая посох, и помотала головой, поднимаясь с камня.
- Не, нормально. Просто тут воздух странный, мы же впервые так высоко. Найдем место получше и отдохнем. 

Дышалось и вправду тяжело. Скорее нет, не так: дышать она могла, но не полной грудью – ни один вдох не приносил насыщения. В любой другой ситуации Хоук отшутилась и списала бы одышку на свой вес – за год она немного набрала на регулярном аристократическом питании, снова округлившись там, где надо, - но внутреннее чутье подсказывало ей, что дело в другом. Тяжело опираясь на посох, она, как и учил ее отец когда-то, пыталась прислушаться к тонкой связи между собой и Тенью: и хоть Мариан не могла похвастаться чутким слухом, связующая нить дрожала и звенела от избыточного натяжения – недобрый знак.

- Ты же тоже это чувствуешь? – пропустив Варрика и Авелин вперед, Хоук замедлила шаг и поравнялась с Андерсом, бросив на него сложносочиненный взгляд. – Лучше меня. Если не ты, то…

«… тот, кого нельзя называть, потому что иначе он может вылезти из твоей головы и пристукнуть меня посохом».

В последнее время их общение все больше напоминало длинный разговор, который начался много месяцев назад, когда в один прекрасный день они поздоровались друг с другом как обычно, а потом не увидели необходимости прощаться, потому что, наконец, поняли – они все равно пересекутся на следующий день. Такое взаимопонимание больше не льстило; оно грело ровно и помогало крепко стоять на ногах, и Хоук уже почти удалось убедить себя в том, что это все, что ей нужно от этой жизни (от Андерса в частности).

- Ты мне рассказывал про Черные болота, помнишь? Как вы провалились в Тень тогда, - Мариан поморщилась, вытаскивая посох из чавкающей грязи. – Теперь мне кажется, что в местах, где Завеса тоньше, всегда творится какая-нибудь хрень, никаких исключений.