Дорогая Мариан!

«Вот это поворот, — улыбнулась Хоук, поднося письмо ближе к глазам – в плохо освещенных помещениях зрение уже подводило. – Постарел настолько, чтобы не шарахаться от слова ‘дорогая’. А как корчился раньше!»

В лучшем случае это письмо не попадет тебе в руки, ведь я планировал вернуться в Вейсхаупт к твоему приезду и встретиться лично. Письмо я оставил на случай, если не успею вовремя – и, как видишь, именно это и произошло.

Гонец – видная молодая женщина в серостражеском доспехе – нагнала ее вчера утром у самых ворот Вейсхаупта, когда Мариан готовилась отбывать.
Хоук не успела у нее ничего спросить: ни того, как давно Карвер оставил это письмо, ни того, когда он вообще вернется. Ей только пожелали доброго пути и передали, что «Страж Хоук очень хотел с вами увидеться, честно, но долг…»; потом женщина попрощалась и оставила Мариан наедине с письмом и смутными подозрениями, что у Карвера появилась боевая подруга и вообще, братишка слишком быстро вырос.
Тогда Хоук спрятала конверт за пазуху и не вспоминала о нем все то время, что их небольшая группа – пара Стражей-провожатых, Шустрик и, подумать только, Андерс – спускалась по крутым ступеням от ворот крепости к Хоссбергу. На все это ушел почти целый день: к подножию скалы они спустились к вечеру, а пока искали ночлег на город опустилась непроницаемая тьма.

За ставнями подвывал ветер, пламя свечи хрупко дрожало, снизу приглушенно доносилась хлопотливая возня – это корчмарь и его семья прибирали главный зал и готовились ко сну. В эту таверну – одну на весь Хоссберг, по сути – Мариан привели Стражи; они же заплатили за скудный, но сытный ужин, и две комнаты на верхнем этаже, одну из которых заняли вместе с Андерсом, а другую — отдали ей. Тем лучше: никто не помешал Хоук неторопливо умыться (хвала Создателю!), раздеться до рубахи и штанов, расстелить постель и заняться ночным чтивом, сидя на полу у кровати. В комнатке было тепло, но по ногам гулял сквозняк: тогда Мариан натянула шерстяные носки ферелденской вязки (маленький кусочек дома, который она всюду таскала с собой) и впервые за много недель почувствовала себя человеком.
И хотя изнуренный организм получил причитающийся ему отдых, Хоук не покидала тревога: въедливая и настойчивая, она сидела у нее на плечах и раздражающе нашептывала в затылок что-то недоброе. Что-то похожее на «ха, неудачница!». Письмо Карвера сглаживало острые углы и усыпляло долю дурных предчувствий, но этого было мало.

Прежде, чем ты начнешь беспокоиться – да, я жив, цел, здоров, Зова не слышу, веду праведную жизнь Серого Стража. Скука смертная. Но ко всему привыкаешь – даже к пыли и песчаным бурям. Надеюсь, к твоему прибытию они улягутся, и тебе не придется вычесывать из шерсти Шустрика грязь и песок.

Шустрик сопел в ее ногах и видел бесцветные собачьи сны. Испытав секундный приступ любви, Мариан ласково почесала его за ухом. Скупая забота Карвера была до ужасающего банальна – и это грело: Хоук могла живо представить его голос и интонации, зачитывающие это письмо.

В Андерфелсе неспокойно, но ты сама об этом знаешь: со времен моего последнего письма мало что изменилось. Погода – дрянь, в Вейсхаупте – мрак, эльфы бегут, а слухи о чудаковатом чародее ползут все дальше. В любом случае, не веселее, чем в Киркволле.

«Веселее, — беспокойно улыбнулась Мариан. – Пока тебя не было, у нас тут случились скандалы, интриги, драматичные воссоединения старых знакомых и судебные разбирательства. Ты пропускаешь все самое интересное. И хорошо».

Хоук благодарила Создателя за то, что Карвера не было на суде. Потому что если бы Карвер просто «был», то до суда бы дело не дошло: горячий нрав, тяжелая рука и ферелденское «за своих и двор по роже бью в упор», входящее в обязательную программу деревенского воспитания, не оставляли Андерсу никаких шансов. Возможно, на поединок пришлось бы вызвать даже Справедливость. Возможно, тогда вмешаться пришлось бы и Мариан, но тогда дело приняло бы грязный оборот.

Я не беспокоюсь за тебя – уж ты-то везде прорвешься — но прошу быть осторожнее. Андерфелс – не самое дружелюбное место, в чем я уже давно успел убедиться на собственной шкуре (пара-тройка стычек с местными унтерменшами – и ты поймешь, о чем я), поэтому держи нос по ветру. Среди Стражей о тебе все еще ходят легенды. Одним словом, не отсвечивай, хорошо?

Хоук стало смешно. Потом, когда она представила реакцию Карвера, вернувшегося из дозора в Вейсхаупт и узнавшего последние новости («Страж, я сейчас тебе та-а-акое про твою сестру и мужика ее расскажу, просто упадешь!»), ей стало не до смеха. Пытаясь отыскать в сложившейся ситуации хоть что-то хорошее, Мариан успокоила себя тем, что к моменту возвращения Карвера она будет далеко отсюда. Очень-очень далеко.

Если сможешь, напиши мне ответное письмо и оставь кому-нибудь в крепости – мне передадут. Расскажи, что слышно от старых знакомых. Куда ты направишься дальше? Перед тем, как отбыть из Вейсхаупта, я говорил с командованием: мне сообщили, что меня вновь вызывают в Вольную Марку. Я был бы рад повидаться с тобой при случае.

Береги себя, сестра.
Карвер.

Шумно вздохнув, Мариан откинула голову на просевший матрас и накрыла лицо письмом. Внутренности скрутило. В лучшие времена перспектива встречи с Карвером приносила Хоук исключительную радость, – радость старшей сестры, которой представилась возможность потюкать младшенького и любовно потаскать его за уши – но времена были не лучшими.

У нее не было четкого плана. По сути, у Хоук никогда не было планов: только цели и задачи, которые решались по мере поступления и цепочкой событий вели ее к определенному исходу — но и исход не всегда был очевиден. Дойти до Хоссберга – есть. Узнать о чародее – есть. Принести новости на материк – в процессе.
Найти Андерса – есть.
Между этими событиями не было никакой причинно-следственной связи – как и не было ее во всей жизни Мариан. Она плыла по течению — и течение было к ней милосердно: оно аккуратно выносило ее на мягкие берега, где Хоук строила песчаные замки, пока ее снова не звал долг; потом она вновь входила в воду по самое горло и все начиналось по новой.
В этот раз течение забросило ее в штормовую мясорубку, перемололо кости в пыль, а потом грубо выплюнуло на каменистое побережье – выживай как хочешь.
У Мариан Хоук не было цели. Теперь выживание ставилось под вопрос: как двигаться дальше без карт или заданных координат? Умный человек бы не растерялся и заранее продумал план; Хоук же состояла в клубе веселых и находчивых, а потому умела действовать только по ситуации.

— В жизни надо что-то менять, — вынесла печальный вердикт Мариан, спрятанная от всего мира за тонким листком письма. Для полноты картины на обратной стороне следовало нарисовать веселую рожицу и прилепить к лицу.

У Хоук заснули ноги: ритуально, как вуаль, сняв письмо с лица, она поднялась с пола и прошла к худо-бедно сколоченному столу, на котором громоздились ее пожитки. Где-то в сумке нашелся конверт: сложив письмо пополам, Мариан попыталась было пихнуть его обратно, как вдруг обнаружила, что в конверте есть что-то еще.

Хоук потрясла конверт и на стол выпало перо. Мариан поднесла его ближе к глазам — серое с белым, ничего особенного. В письме Карвер не упоминал про подарок, но не могло же оно оказаться там случайно.
Недолго думая, Хоук освободила себе место за столом, нашла чистый лист бумаги, обмакнула серо-белое перо в походную чернильницу и принялась писать ответ.

***

— Дальше ворот Хоссберга мы с вами не пойдем, — сообщил утром один из Стражей, – тот, что постарше — когда вся их компания собралась за завтраком. – Лошадьми обеспечим. Поезжайте к границе через Мердейн – там смените коней и отдохнете перед перевалом. Как будете добираться до Киркволла дальше – ваше дело.

Мариан проигнорировала его замечания, увлеченная овсянкой и собственной рефлексией. В утреннем диалоге она проявляла редкостную незлобивость: Хоук удавалось делать вид, что все нормально, и даже присутствие Андерса ее нисколько не смущало.

— Что же вы, господа, не задержитесь? – поинтересовался суетливый корчмарь, разливая по кружкам питье. Суровые жители Андерфелса пили по утрам пиво; Мариан их восторгов не разделяла и сразу попросила наполнить флягу простой водой. – Прибыли только вчера…
— Они не местные, — сказал Страж, отхлебнув из своей кружки. – А нас служба ждет.
«Вам хорошо, — мысленно вредничала Мариан, уныло поедая овсянку. – У вас служба. Хоть какая-то определенность. Может, поделитесь?»

Корчмарь понял намек и быстро ликвидировался. Хоук показалось, что он тоже был родом не из здешних краев – уж больно румяный и жизнерадостный для андерца. Настоящие андерцы сейчас сидели с Мариан за одним столом и светили нордической наружностью. Унтерменши. Мариан все еще не понимала значения этого слова, но уже имела о нем какое-то смутное представление.
А еще Хоук как-то не к месту вспомнила, что Андерс вообще-то тоже андерец. Она чувствовала себя чужой на этом празднике жизни. Тевинтерским шпионом в лагере кунари. Ферелденским банном на орлейском балу.

— Каким маршрутом планируете добираться до Вольной Марки? – вставил свои пять монет второй Страж – помоложе и со смешным светлым пушком на щеках. – Морем плыть небезопасно.
Мариан ответила не сразу. Пытаясь зафиксировать свой взгляд на чем-то, кроме нордических лиц напротив, Хоук гипнотизировала глазами тарелку с холодной бужениной.
— Защитница?
— А, — Мариан выпала из экзистенциального сумрака. – А, да. Вольная Марка. Я к вам шла через Орлей. У меня там знакомые.

Дорога до Хоссберга вспоминалась болезненно нечетко. Серое небо и лужи размером с озеро под ногами – когда Мариан покидала Киркволл, город заливало вторую неделю. Мерная качка и уютная каюта в брюхе торгового судна – до Вал-Руайо она добиралась морем. Белые шпили, бесконечные тракты, горные перевалы, маленькие уютные таверны на развилках – тогда ничто не предвещало беды.

— Через Тевинтер и Неварру будет еще быстрее, — подсказал Страж. — Река Минантер спустит вас прямо к Тантервалю.
Мариан осталась под впечатлением. Она могла сосчитать на пальцах одной руки знакомых, которые не страдали топографическим кретинизмом.
— Откуда такие познания?
— Я родом из Ансбурга, — сказал Страж. Выводы о нордической натуре оказались поспешны. – Давно не был в родных краях.
— Ну и занесло же тебя.
— Как и вашего брата.
Мариан изменилась в лице. Это был неожиданный поворот: письмо, которое Хоук составляла всю ночь, прожгло карман штанов. Ей захотелось спросить про происхождение таинственного пера, – неужели Стражи держат в Вейсхаупте гусей? – но осторожность взяла верх над любопытством.
— Передавайте ему привет, — слабо усмехнулась Хоук, потянувшись за бужениной. – Поругайте за то, что не пишет домой.
— Поругаем, — вошел во вкус Страж. – А вы?

Этот вопрос не был адресован Мариан. На того, кому он был адресован, она вообще старалась не смотреть в это прекрасное утро – а еще весь вчерашний день.
Происходящее ощущалось как сцена из орлейской театральной комедии. Старший Страж чуть не подавился пивом, но в конце концов сумел сохранить лицо. Рука Хоук застыла в дюйме от тарелки с бужениной, а взгляд намертво остановился на Андерсе. Даже лежащий под столом Шустрик как-то подозрительно притих.

— То есть, как сюда добирались вы? – невозмутимо обратился к Андерсу молодой Страж. Кажется, он не видел ничего предосудительного в том, чтобы говорить со вчерашним пленником – или он просто проспал судебное разбирательство. – Ведь в Андерфелс вы пришли… откуда-то?

«В Неварре, значит, — отстраненно подумала Мариан, удерживая эмоции в узде. – Никуда ты не спешил, говоришь?»

Много лет назад у Хоук была мечта: после того, как кипиш в Киркволле поуляжется, и ей не придется больше отвечать за чужое дерьмо, она отправится в кругосветное путешествие по странам континента. Естественно, в этой мечте было место для Андерса; для бесконечных летних дней, проведенных в дороге; для рвущихся ввысь шпилей и узких улочек Вал Руайо, который они обязательно посетят, чтобы поразить орлесианцев своими варварскими замашками; для таинственной Неварры с ее вековыми гробницами и поражающими воображение монументами; для Тевинтера, где они, возможно, нашли бы способ излечить Андерса от одержимости. Конечной точкой их долгих странствий стал бы Ферелден: в идеале Мариан хотела бы встретить свою старость именно там, нарожав кучу детишек и разбив огород во внутреннем дворике большого дома. В этой истории со счастливым концом она видела повторение жизни своих родителей. Хоук была женщиной самых простых желаний и ей нужно было совсем немного для полного счастья, а красивое поместье в Верхнем городе могло сгореть ко всем демонам — кому оно, такое пустое и холодное, вообще нужно.
Это было воспоминанием из того времени, когда Хоук была моложе и наивно полагала, что сложившаяся в Киркволле ситуация – это всего лишь временное недоразумение, которое можно разрешить, приложив максимум усилий и вооружившись здравым смыслом; вышло, однако, так, что усилий оказалось недостаточно, а здравого смысла не осталось вообще ни у кого.
В итоге Создатель неправильно расслышал желание, которое она из года в год загадывала в свой день рождения: Андерс и Хоук избороздили мир и прошли все тропы, по которым только можно было пройти, но сделали это не вместе, а порознь.
«Ну и дурочкой я была».

Но все это было в прошлом; здесь и сейчас что-то в невозмутимом лице Хоук изменилось. Она не хотела, чтобы кто-то заметил, как на нее наползает тень грусти, а потому она поспешила опустить взгляд – но не успела. Андерс отчего-то уставился на нее так, как будто она лично сделала ему какое-то плохое зло, и Хоук не могла не принять вызов. При этом ее рука продолжила путь к намеченной цели: вместо того, чтобы стащить один кусочек буженины, Мариан по растерянности умыкнула целую тарелку.
«Ты был в Антиве? — хотелось вмешаться ей, нагло его перебивая. — И в Тевинтере? И в Неварре? Как интересно. А посидеть на жопе ровно, чтобы я могла найти хотя бы одну зацепочку о том, где тебя искать, тебе обостренное чувство справедливости не позволило? Полтора года в Андерфелсе ты же ходил. Придурок».
Слова Андерса почему-то подняли в ней волну раздражения. Конечно, Мариан злилась – но она понимала, что злилась в первую очередь на себя. Ей было обидно – обидно за все годы, потраченные впустую, за все поиски, которые, как выяснилось, были бессмысленны с самого начала, за все возможности случайно пересечься с ним как здесь, в Хоссберге, — но, вместе с тем, ей не на кого было переложить ответственность за свои же ошибки.
А потом ей вдобавок вспоминался еще и их недавний разговор на псарне, и желание вздернуться на фирменном красном кушаке разгоралось с новой силой.

— Неплохая мысль. Но придется быть осторожнее — идти через Тевинтер небезопасно, — нахмурившись, вспомнила Хоук. – Они же сейчас вовсю воюют с кунари и подозрительно относятся к путникам. Ну, мало ли, вдруг на рогатых шпионят.
— А, и то верно, — молодой Страж кивнул. Ему хватало невозмутимости игнорировать строгие и многозначительные взгляды старшего товарища, который безуспешно пытался приструнить болтливого юнца. – Сейчас везде неспокойно. В Ферелдене так вообще малефикар покушался на жизнь короля…
Хоук чуть не выронила ложку из рук. Первым, что ей хотелось спросить у Стражей, было «а какое вам, собственно, дело до этого?», но потом любопытство возобладало над раздражением и Мариан обратилась в слух:
— Покушение?
— Да-да, прямо на балу. Как ни крути, а короля Тейрина с Орденом связывает слишком многое, чтобы об этом не стало известно в Вейсхаупте, — Страж отхлебнул из своей кружки. – Хвала Создателю, он жив, а малефикар схвачен прямо на месте.
Мариан была удивлена. Она знала Алистера Тейрина лично – именно у него она от лица Фионы просила разрешения разместить магов в Редклифе, что в итоге закончилось скверным вмешательством тевинтерцев и Инквизиции. А еще когда-то давно он приезжал с официальным визитом в Киркволл по вопросу ферелденских беженцев (интересно, помнил ли об этом Андерс?) – и даже тогда он произвел на всех впечатление приземленного человека с хорошим чувством юмора.
— В любом случае, — кашлянул старший Страж, — это не так важно. Карл, нужно уладить дела с корчмарем, — говорил он вроде спокойно, но в то же время как-то грозно; у него определенно имелись проблемы с утверждением своего авторитета, но Хоук была слишком расстроена, чтобы акцентировать на этом внимание. – Расплатиться, кое-о-чем переговорить.
— Конечно, Страж Эберт. Монна Защитница, — поднимаясь, Карл – знакомое имя немного ее коробило – слегка поклонился Хоук, а к Андерсу хоть и не обратился напрямую, но удостоил того коротким кивком.

Когда Стражи, тихо переговариваясь о чем-то своем, удалились, Мариан и Андерс остались одни.
Ну, не совсем одни — был еще Шустрик, закусывающий бужениной, которую ему под стол протянула Хоук, но его сейчас мало интересовал окружающий мир. К псу вернулся аппетит, это радовало; верно, даже спустя многие годы Андерс оставался хорошим целителем и за это чудо его следовало отблагодарить, но Мариан выглядела слишком злой, чтобы сейчас сказать ему что-то доброе.
Она вообще вела себя как-то странно. Там, на псарне, она была не в пример спокойнее.
— В Неварре, наверное, красиво, — сказала Хоук откровенно недобрым голосом, глядя на Андерса совсем не так, как смотрят люди, праздно интересующиеся местными достопримечательностями. – Раз ты бывал там аж дважды.
Стражи хоть и отошли, но оставались неподалеку, а потому наверняка слышали этот странный диалог. Точнее, монолог: казалось, что Мариан не нуждалась в ответе, потому что она отодвинула от себя тарелку с остывшей овсянкой и поднялась с места. Шустрик за ней не последовал: подняв морду, он посмотрел на Хоук, непонимающе заскулил – и вот тут Мариан сделала странное.
Она подмигнула псу.
— Господа, я займусь сборами, — развернувшись к Стражам, Хоук махнула им рукой. – Выходим через полчаса, все так?
— Все так! – с энтузиазмом подтвердил Карл – этот общительный малый ей уже нравился. – Мы будем ожидать вас во дворе с лошадьми. Обо всем уже договорились.
Мариан кивнула и, не сказав больше ничего, направилась к лестнице на второй этаж. Шустрик за это время осторожно перекатился к Андерсу и устроился под столом у него в ногах.
Жалко, что он не умел говорить – умный пес определенно знал что-то о происходящем.

Наверху Хоук столкнулась с дочкой хозяина таверны — та подметала пол в коридоре, напевая тихую песенку под нос. Немного помявшись перед дверью в свою комнату, Мариан все же набралась решимости и обратилась к ней:
— Доброе утро! – голос Хоук оказался слишком громким для безмятежного утра в таверне, а потому девочка вздрогнула; Мариан мысленно стукнула себя по лбу за оплошность и заговорила тише. – То есть, здравствуйте. Простите, что я вас отвлекаю, но мне бы хотелось кое-что спросить…
— Слушаю, монна?..
— Слух ходит, что тут в городе недавно был пожар. Говорят, что из одного горящего дома вынесли мальчика, которого потом похитил этот, как его, Колдун, — убедительно разыгрывала непричастность к произошедшему Мариан. – Это правда, что ли? Мальчика, часом, не нашли?
Она не знала, на что надеялась: на то, что Колдун поймет, что ухватил человеческого ребенка вместо эльфа и вернет его обратно? На то, что мальчик сбежит сам?
Девочка, казалось, сразу поняла, о ком идет речь. Опустив голову, она грустно покачала головой.
Сердце Хоук упало.
«Не нашли, значит».

***

— А это действительно так необходимо?
Стражи оказались верны своему слову: после недолгих и техничных сборов вся их компания двинула из таверны прямиком к городским воротам. Как выяснилось, в переговорах Стражи чего-то не поняли, потому что конюший и его лошадки ждали их за городской чертой; миновав надзорную заставу и перекинувшись парой слов с караульными о состоянии сгоревшего квартала («отстраиваем, отстраиваем, но ребятенка-то жалко, пущай, что он магом оказался»), они встретились с конюшим, нагрузили сумки на коней и уже готовились прощаться – точнее, бессловесно расходиться как в море корабли.
Пока вперед не вышел Страж Эберт, потрясая казенными кандалами.
— Приказ сенешаля Айне, — сухо пояснил Эберт. — Мы не можем передать вам преступника, не удостоверившись в том, что он не представляет для вас опасности.
Стоящий за его спиной Карл в разговоре не участвовал, но смотрел на Хоук и Андерса так виновато, как будто извинялся за суровые нравы края, в котором ему приходилось служить.
— Андерс мне не опасен, — скрестив руки на груди, выгнула бровь Хоук. Она не понимала этих крайних мер. Неужели Стражи думали, что Андерс на нее нападет? И она не сможет дать отпор? Этим ребятам следовало посмотреть на их воссоединение в Хоссберге. Прошло много лет с тех пор, как Мариан побила Аришока, но она все еще хорошо держала удар.
— Я вынужден настаивать, — упрямился Страж. Хоук посмотрела сначала на кандалы в его руках, потом на Андерса и обратно – и так несколько раз. В итоге она вздохнула, отступив на шаг, и покачала головой.
— Делайте, что должно, — Мариан смотрела куда-то в сторону. – Только ключ оставить не забудьте.

Хоук находила крайне странным то, что по прошествии восьми лет она все еще могла предугадывать реакции Андерса и верно (по крайней мере, так ей казалось) истолковывать те вещи, которые он хотел бы высказать, будь у него такая возможность. Это можно было понимать по-разному. Способ понимания первый: за все эти годы Андерс хоть и изменился, но не слишком сильно, и благодаря этому даже сегодня Хоук могла узнать в нем человека, которого много лет назад встретила в самой пропащей дыре Киркволла. Это знание успокаивало — все равно что найти на дне сундука с вещами старый детский дневник и, перечитав его, вспомнить то, что считалось давным-давно забытым.
Способ второй нес меньше оптимизма: за все эти годы Мариан так и не смогла выбросить из головы былые воспоминания и теперь хваталась за каждую крупицу в попытках убедить себя (а зачем, собственно?), что еще не все потеряно. Это больше походило на правду, потому что было очень в духе Хоук, но она скорее назвала бы Айне милой и славной женщиной, чем призналась себе в такой слабости.

Все это, впрочем, не отменяло жестокой реальности, бьющей под дых. Раньше – вот это Мариан помнила очень хорошо – ее всегда по-доброму забавляли все те пассивно-агрессивные жесты и выражения, на которые Андерс не скупился, будучи раздраженным. Едва выгнутая бровь. Нахмуренный лоб, усталое касание пальцами к переносице. «Как вы меня достали» — угадывала она тогда в тех бессловесных манипуляциях. Или вот как сейчас.
«Создатель, какие же вы идиоты» — читала по чужому лицу Хоук. «И шутки у вас дерьмо» — продолжала Хоук. Она не могла сказать, что не разделяла эти настроения. Если бы Мариан так не напрягала сложившаяся ситуация, то она бы даже посмеялась. Но ситуация напрягала, Стражи к доверию не располагали, а потому Мариан придерживалась нейтралитета. А еще – чувства юмора, которое под воздействием все той же напрягающей ситуации мимикрировало в холодную язвительность.

— Нет, ну вы даете. Я же его все равно освобожу, — без обиняков заявила Хоук, забирая ключ у Стража после того, как его служебный долг был исполнен, а запястья Андерса – надежно закованы в кандалы. – Когда вы отвернетесь. Потому что он ничего сделать не сможет без посторонней помощи. Не кормить же мне его с ложечки. И это, — она грозно потрясла ключом в сторону Стражей, — я сейчас не говорю о прочих неудобных моментах.
Если Мариан пыталась их смутить, то ей это удалось. Эберт неловко откашлялся в кулак, а потом отступил к лошадям, пробубнив что-то про седельные сумки, которые нужно поправить.

— Мы понимаем, монна Хоук, — зудел Карл. Складывалось ощущение, что это не ситуация вынуждала его взять на себя роль миротворца, а служебные предписания, о содержании которых Мариан могла только догадываться. «Взбесите Защитницу всякой херней по мелочи, но до белой горячки не доводите, ебанет еще», все в этом духе». – Но наша задача – сопроводить вас из Хоссберга должным образом. Дальше вы вольны поступать так, как посчитаете нужным.

Мариан посмотрела на Андерса и лошадей. Пожала плечами. В этом противостоянии со Стражами и их порядками они были, пожалуй, на одной стороне: Шустрик участия в конфликте не принимал, а потому в качестве боевой единицы не рассматривался.
— Что дальше? А что дальше… Пока пешочком прогуляемся, — ловко спрятав ключ в карман, Мариан обошла Стражей и Андерса. – Раньше же как-то справлялись без лошадей. Шустрик, ко мне!

Любой здравомыслящий путник, которому предстояла дальняя дорога, наверняка расценил бы двух здоровых коняшек как королевский подарок, но лошади никогда особо не вписывались в планы Хоук. Во-первых, она предпочитала путешествовать налегке, не обременяя себя заботами о том, куда бы пристроить коня, чтобы под покровом ночи его не украли бродячие ривейнцы. Во-вторых, несмотря на наличие многих талантов, Мариан до сих пор чувствовала себя глупо и неуклюже в седле. Ах да, еще и Шустрик часто не поспевал за ней, когда она вынужденно пересаживалась на лошадь.

— У них имена-то есть? Нет? – спросила Хоук, став рядом с лошадками. Одна из них фыркнула и помотала головой: Мариан уверенно погладила ее по морде, успокаивая. – Ну ладно, тогда ты будешь Булочкой. Временно. А тебя, — она посмотрела на другую лошадь, — тебя я назову Кабачок.
— Вообще-то у них есть клички… — робко подал голос конюший, но было поздно. Судьба ездовых животных была предрешена. К тому же, Хоук не планировала привязываться к ним или оставлять у себя надолго. Она взяла Булочку под уздцы и подвела ее к Андерсу:
— Думаю, это будет менее проблематично, — объявила Хоук, торжественно передавая ему поводья. Она не задержала взгляд на его лице, а поспешила вернуться к Стражам – все-таки, вот он наступил, этот долгожданный момент прощания («ноги моей больше здесь не будет!»), и Хоук не хотелось расставаться с провожатыми на дурной ноте. Не виноваты же они, что начальство у них дерьмо. И что чувство юмора у них специфическое.

— Каждый ваш визит в Вейсхаупт запоминается надолго, Защитница, — улыбнулся Карл, первым протягивая ей руку. Эберт держался поодаль: похоже, на сегодня его скудный запас человеколюбия был исчерпан. – Хорошо, что иногда в этой древней крепости хоть что-то происходит.
«Скоро у вас будет происходить много интересных вещей, не сомневайтесь».
— Надеюсь, этот визит будет моим последним. Боюсь, третьего потрясения ваша древняя крепость просто не выдержит, — ухмыльнулась Хоук, крепко пожимая протянутую руку. – Карверу от меня привет. Ах да, точно…
Мариан чуть не забыла: похлопав себя по карманам, она вытащила помятый конверт и протянула его Стражу.
— Передадите ему это в руки, когда он вернется?
Страж посмотрел на нее с удивлением, но конверт взял; осторожно повертел его в руках, прежде чем спрятать за пазуху, и доверительно кивнул.
— Сделаем. Доброй вам дороги, Защитница.

Вместо тысячи слов Мариан Хоук уверенно улыбнулась, распрямила плечи, шутливо отсалютовала мрачному Эберту, а потом развернулась и направилась прочь от Стражей. Если Айне ожидает, что ей доложат о подавленной Защитнице, то монна-сенешаль прямо сейчас может пойти и удавиться; редко когда Мариан уходила с опущенной головой и уж тем более не собиралась доставлять такое удовольствие Стражам теперь. Она прошла мимо Андерса, не задерживаясь и не глядя на него: ей казалось, что тихого «пойдем» будет достаточно, чтобы сдвинуть его с места – вряд ли ему тоже хотелось здесь задерживаться.

Но напоследок Мариан все-таки бросила долгий взгляд на возвышающуюся над Хоссбергом мрачную крепость – и пообещала себе, что больше никогда сюда не вернется.

***

Впервые за время пребывания в Андерфелсе Мариан видела небо безмятежным: обычно оно пестрело багровыми облаками, которые гнал подкрадывающийся с запада ветер, а потом обрушивалось на путников яростью неутолимой песчаной бури; однажды Хоук по глупости застала ее в пути, не успев добраться до укрытия, и лишь случайность спасла ее от гнева стихии. Пыльный большак, по которому Мариан вела свою интересную процессию – мабари, две лошадки и один заключенный, получите и распишитесь — простирался вдаль на много-много миль: от одной мысли о том, сколько им придется идти до ближайшего населенного пункта, гудели ноги, но лошади обещали облегчить обратный путь. Вот бы небо и дальше оставалось таким чистым!..

Чем дальше они отходили от города, тем меньше Хоук верилось в реальность происходящего.

Из-за случившегося она успела позабыть об изначальной цели своего визита к Серым Стражам, а именно: передать Ордену весточку от Инквизиции, узнать о таинственном колдуне, повидать брата…
Она узнала многое – даже больше, чем изначально рассчитывала, – но теперь Хоук терзали противоречивые чувства. Раньше она ждала завершения любой своей миссии с трепетом, ведь это означало, что после она вольна будет направиться куда угодно и продолжить свои... поиски. Путешествие в Андерфелс должно было стать последним из тех, которые Мариан совершила по чужой просьбе, ведь дальше она планировала заняться личными делами – «сбавить обороты», как любила называть это Хоук. Она была уже не в том возрасте, чтобы весело и задорно носиться по континенту в попытках забыть о Киркволле и собственных ошибках, попутно помогая обездоленным магам, в страданиях которых она привыкла винить себя. Рано или поздно ей пришлось бы поставить точку, сказать твердое «хватит» и оставить тщетные попытки разыскать призрака из прошлого, даже если это означало провести остаток жизни, превозмогая чувство вины. И совсем неважно, что Мариан не слишком хорошо представляла себе, что будет потом после этого «хватит». Точнее, не представляла вообще; возможно, именно страх перед неопределенностью раз за разом вынуждал Хоук отодвигать этот момент дальше в будущее, оправдывая это заданиями надуманной важности.

Но в этот раз Хоук не пришлось лгать самой себе, ведь ситуация вносила свои коррективы и без ее участия; роковое «хватит» в очередной раз откладывалось до лучших времен. Она бы солгала, если сказала, что это не принесло ей никакого облегчения. У нее снова было дело и была какая-никакая, но цель: донести весть о Море всем, кому возможно, а еще…
Хоук обернулась и посмотрела на Андерса, бредущего позади.

Что чувствует человек, который нашел того, кого уже не надеялся отыскать?
Все зависит от ситуации — а еще от того, кого ты, собственно, разыскиваешь. Когда встречаются старые товарищи, волею судьбы оказавшиеся по разные стороны баррикад и почти позабывшие друг друга, они долго не верят своей удаче: между ними случаются затяжные разговоры о жизни и, пусть не всегда все гладко, они рады своей находке. Когда находят друг друга разлученные возлюбленные, они давят слезу умиления из всех, кто наблюдает за их пылким воссоединением; Хоук завидовала им, магам и чародеям, которые случайно встречались в подпольных лагерях, а потом рассказывали каждому о своей истории любви со счастливым концом.
Но глубже и сильнее всего этого может быть только счастье человека, который отыскал безнадежно потерянных родных; Мариан вообще полагала семейные узы самыми крепкими из всех существующих, ведь даже время не могло их истончить.

Было время, когда она могла назвать Андерса другом: у них были одни взгляды на творящиеся в Киркволле вещи, а в придачу к этому взаимопониманию между ними случилось еще и глубокое доверие. Хоук помнила долгие ночные разговоры в его лечебнице, вылазки за травами и походы на дела куда более рискованные: редко кому Мариан доверяла прикрывать себя так, как Андерсу. Все это, конечно, было до того, как Хоук поняла, что случившееся доверие было односторонним; это знание не умаляло ценности того, что Мариан когда-то имела, но окрашивало воспоминания в какие-то мрачные, серые тона.
Было время, когда она могла назвать Андерса возлюбленным. Сюда вообще напрашивалось много откровений, но Хоук все еще было больно: как ни крути, а это была скверно зажившая рана, которая время от времени кровоточила, из-за чего Мариан поставила крест на всех своих попытках забыть и «двигаться дальше». Любые раны заживали на Хоук как на мабари, но только не эти; вряд ли нашелся бы на свете другой целитель, который мог помочь ей с недугом такой природы.
Но было кое-что, чего Андерс не знал. Точнее, она никогда не говорила ему об этом вслух, поэтому могла лишь гадать, что он…

Шустрик, который все это время плелся позади рядом с Андерсом, вдруг подбежал, обгоняя лошадей, беспечно тявкнул и ткнулся мордой ей в колено.
Хоук вздохнула и зажмурилась.
Снова обернулась и посмотрела на Андерса, чтобы убедиться, что он не отстает.
«Еще совсем немного».

Дорога спускалась в ущелье, с двух сторон укрытое обнаженными скалами: Мариан живо помнила этот отрезок пути, потому что именно здесь ей как-то раз пришлось прятаться от бури. Это могло быть прекрасным местом для засады, но разбойники уже давно покинули эти мертвые края – в том Хоук убедилась, ни разу за все время своего путешествия не нарвавшись на налетчиков.
Мариан замедлила шаг. Кабачок, которого она вела под уздцы, фыркнул, прядая ушами; Хоук, не обращая внимания на его возмущения, остановилась совсем и замерла. Шустрик послушно уселся рядом, глядя на нее преданными глазами, как будто с нетерпением ждал чего-то (вкусняшку, например): заметив это, Мариан улыбнулась, склонилась над ним и ласково потрепала пса по загривку.
«И впрямь прекрасное место для засады. Никто тебя даже не услышит. Жуть какая».   
Она выпрямилась, нащупала в кармане ключ.
Пора было с этим заканчивать.

— Андерс.

Хоук как будто испугалась звука собственного голоса: она нахмурилась и затихла, сосредоточенно рассматривая ключ, который теперь удерживала на раскрытой ладони. На деле красноречивая Мариан просто подбирала верные слова, хотя ни одно слово не могло быть верным в той пакостной ситуации, куда она загнала себя по собственной воле.

То, что Хоук хотела спросить, копошилось в ее голове сотнями возможных вариантов, но ни один из них не казался верным. Как описать чувство, вмещающее в себе так много (боль, горечь, гнев, разочарование, облегчение, слез бескрайний океан – подчеркните нужное), когда единственный инструмент, которым ты располагаешь – это слова? Шутить было легко. Демонстрировать непоколебимую уверенность на сомнительных судебных слушаниях, где сама не веришь в свою правоту – чуть сложнее, но все еще реализуемо. А вот облечь чувства в более понятные формы, которые еще и можно верно растолковать? Намного сложнее.

— Ты ведь… — помедлив, Мариан развернулась; она с чего-то решила, что если смотреть Андерсу в глаза, то задавать вопросы будет намного легче – и да, она еще никогда так не ошибалась. – Ты действительно поверил в то, что я поведу тебя в Киркволл на суд, так?

Они были достаточно близко: сделай Хоук два широких шага к Андерсу навстречу, она бы встала рядом с ним, но Мариан не спешила. Во-первых, за всю свою жизнь она сделала слишком много первых шагов. Во-вторых, даже если ей хотелось, пока она не могла себе позволить эти важные шаги.
Поэтому она стояла вот так, сжимая ключ в ладони и не торопясь прятать его в карман, смотрела на Андерса в упор (это все еще было тяжело; смотреть на него в плохо освещенной комнатке псарни было легче во сто крат) и ждала.
Ясная синева в ее глазах была спокойна и не предвещала никаких бед, но внешность обманчива; как вообще найти управу на человека, который смолоду только и делал, что прятал себя настоящего за веселыми речами и беззаботными улыбками?

— Будь честен, пожалуйста, — Хоук вздохнула – так, что тонкие крылья носа затрепетали. С помощью таких дыхательных упражнений можно бороться с гневом. Или с нервозностью. Или с океаном слез – как много вариантов, какой простор. – Я спрашиваю об этом не просто так.

Мариан думала, что ответ Андерса ее ранит, но она не ощутила и малой доли той боли, что ей уже пришлось пропустить сквозь себя: и в самом деле, чем ее вообще можно было пронять? Можно сколько угодно поливать выжженную пустыню дождиком, но она больше никогда не покроется живым и зеленым – так, кустики где-то местами торчать будут, да и те дохленькие, на Андерфелс посмотрите. Избитое сравнение, но суть оно передавало достаточно точно: Мариан выгорела уже давно, а все последующие конвульсии были лишь репетицией грандиозного финала.
Грандиозного финала не случилось ни в Киркволле, где Хоук на полном серьезе собиралась убиться об эту суку Мередит, ни в Тени, где ее должна, обязана была оставить госпожа Инквизитор. И если бы ей при этом сказали «ну ты наворотила дел, Защитница, будь так любезна расхлебать это дерьмо!», то Мариан зажгла бы потухушую улыбочку, вежливо попрощалась с Варриком и пошла расхлебывать. Сколько можно было барахтаться и плыть против течения, в самом деле.
Но нет, блядь.
Все эти восемь лет вели ее к этому моменту, в котором Мариан ощущала себя не легендарной героиней, а безнадежно увязшей в смоле мухой. Охуенный финал, ничего не скажешь.
В этом мертвецком спокойствии Хоук не узнавала себя, ведь раньше, одолеваемая чувствами, она обрушивалась штормом и размывала все нерушимые плотины на своем пути; однако с тех пор минуло много лет, а рядом не оказалось никого, кто знал ее молодой и беспечной, и мог напомнить ей, что в том, чтобы обнажить свои эмоции, нет совсем ничего постыдного.
Кроме Андерса.
Но даже он, как выяснилось, помнил ее не лучше прочих.

Она устало усмехнулась, уронив голову: взгляд снова упал на ключ, по ощущениям сделавшийся очень тяжелым. А на вид – страшным. Железка ассоциировалась у нее с самыми жуткими, самыми неприятными вещами в ее жизни: ключ от поместья, ключ от растреклятого тейга на Глубинных тропах, ключ от города, ключ от тюрьмы Серых Стражей, ключ от глубокого погреба под имением, который она подарила Андерсу (интересно, сохранил ли он его?).
У нее в сумке, спрятанный меж страниц блокнота для заметок, лежал сложенный вчетверо манифест, писанный рукой Андерса. Весь такой пожелтевший, потрепанный листок, обгоревший с одной стороны – как будто его вырвали у демона гнева, что-то в духе «отдай, тварь мерзопакостная, мне нужнее».
«Мне нужнее, потому что у меня память дырявая, а каждый год я словно глубже проваливалась под лед – прямо в холодную черную воду, пока не достигну дна».
«Вот оно, дно».
«Хочешь, чтобы я рассказала? Тогда слушай и не перебивай, на второй такой заход храбрости и сил у меня может не хватить».

— Я просто думала, что ты знаешь меня лучше.
Наверное, вид у нее был жуткий: бледная как тень, глаза горят, краше только на погребальный костер укладывают. Мариан это предположила, потому что когда она сдвинулась с места навстречу Андерсу, Шустрик беспокойно вскочил, заскулив, но его тревоги были напрасны. «Что ты, хороший мой, не собираюсь я его бить» — сказала бы Хоук вслух, если бы вообще могла говорить; вместо этого она жестом велела псу сидеть смирно. Как хорошо, что лошадям не требовались инструкции, чтобы не мешать ее замыслу: Булочка и Кабачок наблюдали за ситуацией из-под полуопущенных век, кося под образец невозмутимости.
Хоук онемела, и ноги у нее немели, и пальцы, и сердце, и вообще все: она будто оглохла и немножко умерла внутри, таким отчаянным ей казалось то, что она собиралась предпринять.
Она подошла к Андерсу почти вплотную: со времени их первой встречи так близко друг к другу они были только тогда, когда она набросилась на него с кулаками. Тогда у нее не было времени как следует его рассмотреть, да и не хотелось, но сейчас Хоук позволила себе задержать взгляд на его лице.
И умереть еще немного.
«Я не могу. Я этого не сделаю».
«У меня нет таких сил, что бы ни думали обо мне другие».
Хоук наговаривала на себя зря, ведь она раз за разом совершала невозможное — совершила и теперь.

— Думала, ты помнишь, что я та еще обманщица. Я даже Аришока в свое время обмануть пыталась, забыл? Только он не повелся, засранец рогатый. Один из немногих моих проебов, – Хоук нервно улыбнулась, но Андерс не мог этого видеть: она возилась с его наручниками и взгляд ее был прочно прикован к цепям. – Или когда мы спасали тех беглых магов из Старкхевена. Придурки. Я провела храмовников, но это их не спасло.
Это было забавно, на самом деле: как легко велись на ее слова люди, в то время как сама Хоук ни за что бы не поверила собственным выдумкам, такими абсурдными они ей казались. Она могла привести много примеров, когда ложь во благо выручала ее из беды или избавляла от необходимости доставать посох во имя кровопролития: порой убедить окружающих в том, что небо – зеленое, было во сто крат легче, чем оправдываться за трупы и разрушения перед совестью.
И пофиг, что потом небо действительно позеленело – это уже было из той истории Варрика, в которой Хоук проходила лишь эпизодическим персонажем.

— Там, на псарне, я тоже говорила неправду, — севшим голосом сообщила Хоук, когда замок щелкнул.
«Я хотела быть уверенной в том, что ты не сдашься. Должна была придумать или сказать что-то такое, после чего тебе совесть не позволила бы опустить руки и похерить мой план».
«Я боялась, что ты захочешь умереть, и в своем упрямстве зайдешь слишком далеко — так далеко, что никаких моих усилий не хватит, чтобы тебя спасти».
«Но, как видишь, все обошлось — достаточно было убедительно разыграть ненависть, чтобы ты переменился».
Мариан копила эту решимость с тех самых пор, как оставила Шустрика на попечение Андерсу после того тяжелого разговора; с тех пор как покинула судебный зал в Вейсхаупте; копила ее и этим утром, бросаясь в Андерса колкими и обидными фразами, лишенными всякого обоснования. Теперь эта храбрость прорывалась словами, которые следовало сказать давным-давно – просто не случилось ни возможности, ни времени, ни подходящих обстоятельств: там, в Вейсхаупте, Хоук приходилось думать о слишком многих вещах одновременно, чтобы позволить себе быть честной и откровенной. Мало у кого мозги вообще работают в такие моменты, а она же сидела и что-то планировала, думала, вырабатывала стратегию, выстраивала аргументы: достаточно только задницу прижечь, чтобы ум и сердце заработали.

— Все эти восемь лет я искала тебя не за тем, чтобы убить или отомстить. Да я и сама не знаю, зачем искала, — Мариан пожала плечами, бережно снимая с запястий Андерса тяжелые оковы. — Поговорить, наверное. Убедиться, что ты все еще жив. Мне никогда не было все равно, ведь я… — Хоук нахмурилась, собираясь с духом: ее беспокойные пальцы на какое-то время задержались на кандалах, — … заботилась о своей семье. Да ты и сам об этом знаешь, чего я тебе рассказываю.
Той важной вещью, о которой Андерс никогда не догадывался просто потому, что не мог вынуть из Мариан ее кровоточащее сердце и рассмотреть его поближе – это то, как на самом деле он был ей близок и дорог. Его присутствие в ее жизни было панацеей, тем самым обезболивающим, которое когда-то помогло ей пережить и смириться с потерей семьи: там, где она собирала осколки и корила себя за невнимательность и беспечность, Андерс – понимающий, сочувствующий Андерс – был рядом. Не так долго, как ей хотелось, но был. Эта благодарность оставляла ее безоружной и беззащитной: так ты разворачиваешься спиной к человеку и падаешь назад, уверенный в том, что тебя всегда поймают.
Однажды, вместо того, чтобы поймать, Андерс всадил ей нож в спину по самую рукоять, но Хоук все равно не находила в себе ни ярости, ни злобы, ни обиды в необходимых объемах, чтобы в итоге не простить его за этот проступок.
Ведь всегда было что-то другое: всеобъемлющее и неисчерпаемое, размером с целый океан, в котором обида была всего лишь хлипким суденышком.
Разве можно подолгу сердиться на тех, кого считаешь семьей?

— Ты свободен, Андерс, — едва слышно объявила Мариан, снимая с него цепи и бросая их на землю: железо с глухим звоном упало в песок, туда же полетел и ключ.
«Я так не могу».
— Я не поведу тебя ни в Киркволл, ни к Стражам, ни в какой-либо другой суд, — добавила она так же тихо, почему-то не выпуская из своих рук широких запястий – таких знакомых, таких привычных. – Ты волен – всегда был – поступать так, как посчитаешь нужным.   
«Создатель, не могу, неужели ты не видишь, неужели ты до сих пор не понял?»
— Мне достаточно того, что ты жив. И цел, — расписалась в собственном бессилии Хоук, наконец разжав пальцы и отпустив Андерса – во всех возможных смыслах. – Я не держу на тебя обиды и мне не нужно, чтобы ты пытался заслужить свое прощение, ведь я уже давно простила тебя.
«Простила в тот же день, когда поняла, что прогонять тебя было чудовищной ошибкой; что можно было решить все по-другому, чтобы потом не было этих восьми лет, где я искала тебя в каждой тени».
— Только постарайся больше не влипать в такие передряги, ладно? – дрогнувшим голосом попросила Мариан, улыбнувшись; она гордилась тем, что не плакала в то время, когда все внутри нее ревело и рассыпалось на части. – В следующий раз меня может и не оказаться рядом, чтобы тебя спасти.

А потом Хоук, не разворачиваясь спиной, сделала маленький шаг назад от него.
Следом за ним – второй.

Знаете, что случается, когда все идет не по плану?
Что-то внутри ломается, лопается, трескается – на все воля Создателя, все зависит от способности проникнуться масштабом случившейся катастрофы. Р-р-раз – и внутри тебя всего перемалывает, хоть в фарш сбрасывай, фу, блядь; два – тебе от ужаса хочется выбраться из собственного тела; три – а там принятие, обреченность и темнота, все, финал.
Хоук переживала сейчас нечто подобное. Первую фазу, если точнее: пока Андерс говорил, ее всю пробирала дрожь — она бы и не заметила, если за ее спиной раскрыла свою пасть пропасть, в направлении которой Мариан готова была сделать третий шаг.
Шаг, который она не сделала.

Хоук нервно засмеялась над его шуткой, но ничего не сказала. Хотя стоило бы упомянуть, что Варрик не подпустит их к строительным работам в Киркволле ни на метр из соображений безопасности – натерпелся, задолбался уже, хватит на его век разноцветных фейерверков.
Она могла бы возразить сразу, предупредить, что не дает ему выбора, а просто ставит перед фактом – «я ухожу одна, потому что так нам обоим будет спокойней и лучше; потому что я всегда была одна посреди галдящей толпы, я же не умею по-другому – однажды я попыталась и гляди, что ты сделал, что с нами в итоге стало», — но тогда Хоук продолжила бы заниматься позорным самообманом.
Она просто боялась. Боялась снова не быть одной.

В одиночестве Хоук находила относительно шаткую, но все же стабильность: в отсутствие каменных фундаментов и стен она пряталась в замках из песка. И понимала, что это такое себе прибежище, но за неимением альтернатив выбирать не приходится: ты либо держишься хоть за что-то и бережешь самого себя, знатно побитого жизнью, но все еще узнаваемого в каких-то отдельных моментах, либо у тебя крыша начинает подтекать и ты становишься… как Мередит, наверное. Потихоньку сходишь с ума и отрываешься на других. Или как Гамлен – грустным одиноким алкоголиком. У Мариан перед глазами было знатное количество примеров, которым она не хотела бы следовать.
И она выдумала себе защиту. «Одиночество мой щит, вот, смотрите, какая я молодец, ничего меня не волнует, не печалит и не заботит, сейчас я порешаю все ваши проблемы, потому что…»
«А потому что ничего мне не осталось кроме этого, вот почему».
Мариан иногда ненавидела свою судьбу, свою неубиваемость и ебучий Киркволл, потому что самое лучшее и самое худшее, что случилось в ее жизни, было связано с титулом Защитницы, и отрывалось от него только с мясом и при колоссальном мысленном усилии.     
И если бы Андерс после всех этих слов не подошел к ней, то Хоук хватило бы сил выдавить из себя малодушное «нет, ты не хочешь». Или хотя бы жалкое «не заставляй себя, ты мне ничего не должен». Она готова была идти на крайние меры, потому что она уже давно перестала видеть границу этих крайностей – Стражей обматерить, военный суд наебать, вообще без проблем; и это же насколько глубоким был ее страх снова привязать к себе человека, что она готова была отказаться от того, кого искала восемь лет.

— Я тоже не знаю, куда, — сказала Хоук вместо этого; это была жалкая попытка отговорить его от… от чего? От путешествия в никуда? Или убедить его в том, что следовать за ней – не самая блестящая из его идей? – Впервые не знаю, Андерс.
Хоук звучала так же, как и выглядела: очень, очень усталой.
«Тебя же что-то вело эти восемь лет».
«Как, как ты это делал, расскажи, пожалуйста, я же не умею куда-то идти без цели; мне, видимо, надо, чтобы меня кто-то тащил силой – потому что сейчас мне хочется присесть на камень и больше никогда не подняться».
«И если я уйду одна, я что-нибудь придумаю».
Этот секундный порыв был глупым и мелочным, рожденным исключительно из ее собственных опасений – Мариан поняла это, посмотрев на Андерса. По-настоящему посмотрев. Он выглядел моложе, когда улыбался, и от этого сердце болезненно ныло: будто там, где она уже совсем ничего не ждала и ни на что не надеялась, Хоук все еще находила бесценные фрагменты своей юности – спрятанные от всего мира, предназначенные ей одной.
Кто-то мог сказать, что это – крайне сомнительная награда за восемь лет поисков. В ответ Хоук наверняка бы отвесила этому умнику оплеуху.

Когда Андерс взял ее за плечи, она похолодела изнутри, но не вздрогнула, не отошла, не предприняла вообще никаких действий: борьба Хоук всегда разворачивалась внутри нее и была делом сугубо личным, и она не видела смысла в бурных эмоциональных проявлениях. Многоэтажные массивы из мата в счет не шли: это было способом сбросить напряжение, но никак не избавиться от него насовсем.
И хорошо, что так. Потому что если бы Мариан была устроена иначе, ее бы прямо здесь и сейчас громко и некрасиво раздолбало – либо в слезы, либо в смех с нотками истерии.
Казалось бы, из нее уже давно все это выкорчевали тупым ножом, ан нет, что-то целое осталось – Андерс эти точки отыскал и на них же надавил. Или не надавил, а, наоборот, пытался вылечить, потому что боль была совсем другая: как обжигающий легкие вздох, когда тебя вытаскивают из воды.
Как загноившаяся рана, которую наконец-то промыли и прочистили, потому что раньше ты орал и брыкался, заверяя столпившихся вокруг, что ничего не надо и все само заживет, как на собаке, а на деле просто до смерти боялся целителей.
Хоук больше не нужно было носиться, как ошпаренной. Не нужно было распугивать окружающих своей нервозной энергией. Не нужно было лихорадочно планировать. Она могла глубоко вздохнуть, позволить себе передышку и убедить себя в том, что это – заслуженно и правильно.
Потому что она уже нашла то, что искала.

Прийти к этой мысли было все равно что проснуться после бесконечного кошмара. Это не было мгновенным озарением, но осознанием, которое накатывало на нее медленно и мягко, как прибрежные волны в ясный солнечный день. «Отдохни», — она могла услышать в их шепоте.
«Позволь себе немного спокойствия».
«Мир не рухнет и небеса не разверзнутся, если ты просто остановишься».
Верилось в это с большим трудом, но Хоук и не ждала, что ее метания продолжительностью в восемь лет оборвутся в один миг. Скорее, она обрела стартовую точку, от которой могла оттолкнуться в совершенно другом направлении; отказаться от привычной рутины было страшно, но обратное предполагало худший исход.
Как Хоук – теперь уже без цели и без личной мотивации – носится как в зад ужаленная и помогает всем страждущим просто потому, что не умеет ничего кроме этого, и постепенно выгорает: огонька в ней и так оставалось немного, но его хватило бы на то, чтобы побарахтаться и покочевряжиться напоследок — взять хотя бы тот же Мор и необходимость всем о нем рассказать.
Как Хоук становится все менее и менее внимательной – с ней и так уже давно творилось что-то подобное, посмотрите, до чего она довела Шустрика – и случается страшное и непоправимое: она убьется, выпустив из векового заточения очередное мировое зло, или просто словив меж глаз стрелу – глупо, но Мариан видела эти исходы так ясно, что совсем не удивилась бы, если ее судьба сложилась именно так. Хоук ненавидела себя за это, она ходила с топором в башке и не видела этого много лет: ей бы прилечь и сдохнуть где-нибудь тихо, но это сердцу, а уму – нет, рано еще, столько херни не сделано, столько дорог не исхожено, Андерса еще не нашла, куда тебе подыхать?
Зато теперь нашла. Довольна? Набегалась?
Как в лучшем из худших сценариев Хоук все-таки выживает, но если уж не стрела, то тоска точно возьмет свое. Неужто после… после вот этого всего она сможет спокойно кабачки выращивать в каком-нибудь создателем забытом Лотеринге? И делать вид, что не было ничего? Да она же разъебется и вздернется на кушаке, а там – дно, соленая вода, тяжелая и черная, в такой даже звезд ночью не видно.

Она смотрела на Андерса и понимала: нет, не сможет. И он тоже не сможет: было что-то такое обреченное и отчаянное в его словах, от чего дыхание замирало и сильно саднило в груди.
«Когда-то между мной и своим замыслом ты выбрал второе».
«Когда-то то, что ты посчитал правильным, уничтожило все, что было между нами».
«Почему ты так уверен, что не ошибаешься сейчас?»
Хоук узнавала эти мысли: деструктивные настроения, от которых кормилась ее ярость, строились именно на них.
Она сморгнула и отбросила их прочь. Хватит с нее оправдываться за свою трусость гневом.

Мариан медленно подняла руку — и вот ведь срань, не совсем дрожит, но чуть подрагивает, уже скверно. Потом она дотянулась до Андерса и коснулась пальцами его щеки: легко-легко, совсем невесомо, как будто боялась, что от ее прикосновения он растает.
Она так давно хотела это сделать.
Ну и что, что в первый раз, когда они встретились в Хоссберге, у нее не совсем получилось, и она поставила ему синяк. Следа не осталось, но почему-то Мариан развеселилась, вспомнив об этом: это было что-то нервное, и улыбка у нее тоже получилась нервной.
— Зато теперь мы квиты, — Хоук не хотелось спорить о том, кто из них еще не исчерпал лимит нечестных поступков и имел на них право, но она не могла не подыграть ему. – И мне не жаль, что из-за меня твои планы расстроились.
Все шутки шутим.
Если бы у Мариан еще глаза не заслезились после этого, то было бы вообще замечательно.
«Вот дерьмо».

Так что же чувствует человек, который нашел того, кого уже не надеялся отыскать? Хоук не была уверена, но, кажется, название для этого чувства у нее нашлось.
Взаимностью, вот чем это было. Утолением боли. Золотой нитью, вплетенной в красную ленту, на которой теперь болталось ее сердце, впервые по-настоящему ожившее, оттого – бесконечно больное.
Разница была в другом: впервые за многие-многие годы что-то подсказывало ей, что это можно вылечить. Со скрипом, тяжело, медленно и неповоротливо, но можно: надо только остановиться, сделать глубокий вдох и…

— Раньше ты любил повторять, что не хочешь, чтобы со мной что-то случилось, — вдруг вспомнила Мариан, уронив руку на его плечо; и хотя перед глазами у нее стояла мутная пелена, говорила она твердо. – Ты можешь вернуться к этому правилу, если хочешь.
В ее слабой улыбке было согласие.
— Я тоже не останусь в стороне.

… и позволить себе снова довериться.
Позволить кому-то помочь.