Расквартированные в Вейсхаупте Стражи часто шутили, что здешний зал для собраний – это некое подобие брюха древнего каменного чудища, в которое спускались редко и с большой неохотой. Оно и неудивительно — зачитываемые сенешалем мрачные отчеты мало в ком разжигали боевой дух и пламя вдохновения, да еще и зодчий здорово пролетел с проектировкой – сложенные из вековых камней стены были совершенно неспособны хранить тепло, а редкие бойницы почти не пропускали солнечных лучей. Однако при всем этом Вейсхаупт был и оставался древнейшим оплотом, хранившим наследие Ордена с первых дней его существования, когда о Серых Стражах говорили с трепетом и благоговением; если люди могли забыть об этом, то крепость хранила и помнила. Эта память жила в белоснежных грифоньих крыльях, распростертых на синем фоне, которые гобеленами украшали серые стены, и в редкой, но искусной лепнине, расползшейся по углам голыми ветками и цветами, распускающимися в Андерфелсе лишь раз в году — на удивление тонкая работа, сильно диссонирующая с тяжелой атмосферой зала, — но даже это было не самым главным.
Потолок занимало поблекшее со временем барельефное панно, изображавшее грифонов в полете, доблестных мужчин и женщин в доспехах, лишь отдаленно напоминающих синюю униформу сегодняшних Стражей, и поверженного Архидемона в окружении порождений тьмы. Можно было изучать композицию часами и всякий раз находить что-то новое – так много в ней было скрытых деталей, не слишком очевидных на первый взгляд. Оставалось лишь гадать, кто вложил столько старания и красоты в крепость, потерянную в горных вершинах и песках недружелюбного Андерфелса: местные мастера, смыслящие лишь в религиозных мотивах, вряд ли согласились бы сотворить что-то подобное.
И, несмотря на сохранившуюся красоту, это была гробница. Холодная, старая и заросшая пылью, она служила посмертным надгробием былому величию Серых Стражей, лишившихся и грифонов, и блистательной славы, и того влияния, которым безраздельно располагал Орден в древние времена.

Однако сегодня здесь царило небывалое оживление: кто-то пришел заранее и сдвинул скамьи так, чтобы освободить место в самом центре зала перед широкой трибуной, которую обычно занимал выступающий. Андерцы, славящиеся своей железной дисциплиной, не изменили себе даже сейчас, когда, казалось бы, обсуждать происходящее завещал сам Создатель: заняв ряды по правую и левую сторону, они ждали начала заседания с мертвецким спокойствием слушателей, которые слишком много раз видели, как кому-то выносится смертный приговор, а их явка была лишь вынужденным обязательством, от которого не отвертеться. Старшие Стражи, посвятившие Ордену жизнь и в награду получившие возможность – подумать только! – наблюдать чью-то казнь с самых лучших мест, не демонстрировали при этом никакого энтузиазма; боковые галереи же были отведены для малочисленных рекрутов и тех, кто посезонно служил в крепости, не будучи Стражами.
Присутствовала и сенешаль Айне, которая, вопреки мнению сослуживцев, не собиралась занимать судейскую трибуну. Она в гордом одиночестве сидела в самом первом ряду и с нечитаемым выражением на лице изучала разложенные перед собой листы: какие-то она оставляла себе, какие-то – передавала ассистирующей ей девушке из Стражей.
— К чему весь этот фарс? – донеслось до монны Айне с задних рядов. – Все мы знаем, что наказание за дезертирство – смерть. Незачем тратить наше время на бессмысленную потебню.
— Тут другое, — тихий диалог продолжался. – Его обвиняют не только в дезертирстве. Он же всюду разыскивается за подрыв Церкви в Киркволле…
— Так за это не нам его судить, — подытожил ворчливый Страж. – Пущай король судит. Или ферелденские Стражи, Мор с ними. Нам до этого какое дело, понять не могу.
Услышав все это, сенешаль Айне нахмурилась – и зачем-то попросила ассистентку вернуть ей последний листок.

За отступником, которого Стражи держали в пустующих бараках, пришли утром.
Дали несколько минут на сборы, навесили на руки кандалы и скупо объяснили, где и как будет проходить процесс, – «без спросу не говорить, судью не перебивать, лишних движений не совершать, не то казнят во избежание – в зале будут маги, они вас мигом угомонят» — после чего вывели в пустые коридоры, приставив двух молчаливых конвоиров с лицами потрясающей невыразительности: таких с радостью взяли бы вышибалами в какую-нибудь таверну шугать буйных посетителей. Это был привычный маршрут – тем же путем несколько дней назад отступника и ту взбалмошную ферелденку провожали в кабинет сенешаля, только теперь не приходилось преодолевать множество мелких ступеней: только идти прямо навстречу судьбе.
У судьбы не было лица, зато были огромные двери, которые распахнулись со страшным скрипом: уже собравшиеся в зале затихли и повернули головы на звук – одновременно, как по команде.
Сенешаль Айне не засуетилась, но листки отложила: она внимательно наблюдала за тем, как конвоирующие Андерса Стражи провожают его в центр зала, а потом, не снимая цепей, ставят коленями на холодный пол – старый обычай, необходимость соблюдения которого признавалась даже во время процесса, исход которого был заранее известен всем.
Подсудимому в то числе.
— Он совсем не похож на преступника, — вполголоса подытожил Страж, сидящий прямо за Айне. – Такие нынче каждый день из Ордена бегут, что ж тут поделать.
— Будем закрывать на это глаза – и сбегут все, — добавил его сосед. – Времена нынче такие.
С этим сенешаль могла согласиться. Она наблюдала за тем, с каким скучающим видом офицеры ждут начала заседания – так, словно им не терпится поскорее вернуться к работе. Более-менее оживленно на появление знаменитого на весь Тедас отступника стреагировал молодняк, оккупировавший галереи, но их разговоры не долетали до ее тонкого слуха – оставалось довольствоваться созерцанием их удивленных физиономий.
— Известите Констебля, — тихо сказала она помощнице, подозвав ту поближе. – Можем начинать.

Через какое-то время (время, за которое присяжные успели заскучать вновь перейти к разговорам вполголоса) двери в другом конце комнаты – там, где располагалась высокая трибуна – отворились.
На этот раз Стражи не только смолкли, но и поднялись со своих мест; встала даже всесильная сенешаль, которой, казалось бы, никто в этой крепости был не указ.
В Верховном Констебле Стражей сложно было угадать, собственно, Стража: он больше походил на породистого дворянина, который зачем-то облачился в парадную униформу и случайно завернул в Вейсхаупт. Не иначе как за сбором земельных податей. Седой, грузный в силу возраста и чрезвычайно представительный, он двигался с почтенной медлительностью человека, который прекрасно знает, что без его благословения не начнется ни один процесс: казалось бы, прошла целая вечность, пока он занял свое место за главной трибуной – за это время можно было бы победить грядущий Мор.
Лицо у него, впрочем, было намного приятнее, чем у сенешаля. Верховный Констебль носил очки и бороду, что придавало ему сходство с собирательным образом уважаемого деда – занятное сравнение для человека, который по своим полномочиям уступал лишь Первому Стражу.

— Прошу всех сесть, — голос был громовой – Констеблю даже не приходилось прилагать усилий к тому, чтобы его было слышно каждому присутствующему в зале. – Начнем.

Верховный Констебль был андерцем до мозга костей: рублеными фразами он призывал зал к молчанию – и зал слушался. Когда все стихло, помощница сенешаля Айне передала Констеблю небольшую стопку листов и вернулась на свое место рядом с начальницей.
Констебль какое-то время был занят изучением документов — и за все это время присутствующие в зале Стражи не издали ни звука.

— Серый Страж Андерс из ферелденского штаба Ордена, — с листка зачитал вслух Констебль, обращаясь к преступнику. – Все верно?
Он поправил сидящие на переносице очки и продолжил.
— Вы обвиняетесь в дезертирстве и подрыве авторитета Ордена посредством преступлений, совершенных вами в Киркволле, городе Вольной Марки, среди которых: незаконная подпольная деятельность, массовые убийства и нанесение городу непоправимого ущерба. Согласно уставу, вас будет судить военный трибунал Ордена. Я, как Верховный Констебль Серых Стражей, возглавлю это дело, после чего, основываясь на показаниях сторон, приму окончательное решение о вашей дальнейшей судьбе, — оторвав взгляд от листков, Констебль перевел дух, бесшумно вздохнув, и тяжело – почти сурово – посмотрел на Андерса. – Вам понятно, в чем вы обвиняетесь? Есть ли у вас возражения?

Кто-то из присутствующих наверняка уже успел пошутить о том, что дезертиру повезло попасть на серостражеский суд, а не на королевский: там бы его принудили пройти через малоприятные «испытания верой», чтобы уже Создатель разрешил, виновен ли он в совершенных преступлениях или же может идти; повезло потому, что после таких «испытаний» до вынесения приговора, как правило, не доживал никто.
Сенешаль Айне, которая все это время неотрывно следила за Андерсом, вдруг медленно перевела взгляд на галереи. Занявшие их Стражи и обслуга уже давно угомонились и лишь изредка перебрасывались короткими фразами: когда еще Стражи будут судить дезертира и убийцу, оскорбившего не только Орден, но и саму Андрасте своими поступками?
Что бы оно ни было, но сенешаль Айне, кажется, осталась довольна увиденным: едва заметно нахмурившись – привычная для нее эмоция, – она уткнулась в оставшиеся у нее на руках листы и затихла.

Скорее, дело было в том, чего сенешаль не увидела.
Мариан Хоук – женщина, появления которой тут, кажется, ожидали все – на слушание не явилась.

В списке величайших провалов Мариан Хоук сегодняшний день заслуживал первого места. Золотого венка мирового турнира косяков и пролетов. Самого страшного, самого заковыристого, самого отборного мата, каким только может покрыть себя человек, допустивший непоправимую ошибку – а Хоук была специалистом по части матов и ошибок.

Она. Проспала. Суд.

Еще с детства отличавшаяся умением спать беспробудным сном счастливого человека, которого не может разбудить никакая катастрофа – ни землетрясение, ни вторжение кунари, ни храмовники, настойчиво стучащиеся в двери, — Хоук просыпалась только благодаря возне Шустрика, каждое утро в нужный час будившего ее лаем: если в Лотеринге с этой задачей еще как-то справлялись деревенские петухи, то в Киркволле пес был просто незаменим. Сбившийся за время путешествий по Андерфелсу режим сна ситуацию только усугубил: Мариан часто ловила себя на том, что она слишком много спит.
И вот оно. Свершилось. Верно матушка говорила: «Такими темпами ты, доченька, всю жизнь проспишь».

«Просто охерительно, блядь, — в ужасе думала Хоук, ветром проносясь по ледяным коридорам Вейсхаупта. – Мой режим сна надежен, как гномий, сука, механизм».
Есть на свете такое восхитительное чувство, которое хоть раз в жизни переживал каждый. Это как наблюдать за отплытием последнего корабля из переполненного беженцами города, когда за твоей спиной порождения тьмы поджигают деревни и сеют смерть. Как заметить на шее брата вздувшиеся почерневшие вены, но не придать этому никакого значения, а через пару дней навсегда проводить его к Серым Стражам. Как выяснить, что в городе орудует маньяк-убийца, а потом вернуться домой и узнать, что он принес твоей маме белые лилии.
Чувство, что ты опоздал. Опоздал и лишился чего-то очень важного, понимая, что будь ты в нужном месте чуть раньше, то не упустил бы возможности все исправить.
Это чувство сейчас драло Хоук легкие наравне с нарастающим ужасом. Она бежала по коридорам, стучала зубами от холода и едва справлялась с ознобом в конечностях: охваченный паникой подъем и последующие сборы дались ей тяжело, а пустой желудок крутило от страха.

«Я же просила того полудурка-псаря меня разбудить, — едва вписавшись в очередной поворот, Мариан чуть не размазалась об растянутый по стене гобелен. – Специально он так, что ли?»
Просила она неспроста: после их с Андерсом разговора сон стал для Мариан непозволительной роскошью.
Она много думала — хотя нельзя сказать, что до этого момента ее голова была забита сплошными глупостями: просто теперь размышления приобрели какой-то темный окрас и не оставляли места даже для малейшего намека на сон. Сейчас, растерявшись из-за страха, Хоук не могла разглядеть в тех размышлениях смысла, тогда как на деле она продумывала речь: искала слова, подбирала аргументы, исключала ненужное – как отделяла зерна от плевел.
У нее ведь, вроде как, был какой-то план. Встать в день суда ни свет ни заря, сходить к псу, попросить у него удачи, а потом раньше всех припереться в главный зал и занять самое хорошее место, благо в том зале Хоук уже бывала – такая красивая и помпезная комната, достойная самого наместника.
Все пошло наперекосяк. Все пошло наперекосяк, потому что она проспала, и это было самым идиотским оправданием для провала, который мог поджидать ее по прибытию на суд.
Андерса могли уже приговорить к смерти. Андерса могли увести в темные подземелья Вейсхаупта или вовсе повесить, не дожидаясь ночи. Андерс мог уступить Справедливости и Справедливость мог убить всех несогласных, пока кто-нибудь из Стражей не отрубит ему голову – и все потому, что Мариан про-спа-ла. Ебучий человеческий фактор во всей своей красе, как он есть.
Она бы никогда себе этого не простила.

Издалека заметив двери – здоровенные запертые двери – и двух караульных Стражей, Мариан, обмирая от усталости, все-таки поднажала и преодолела последний рубеж. Это далось ей нелегко: в какой-то момент ей показалось, что сейчас ее вытошнит собственными легкими.
— Пусти… — задыхаясь, прожестикулировала Хоук одному из Стражей, прежде чем согнуться в три погибели, чтобы помереть на месте — или отдышаться. – Пропустите-ка меня в зал, любезные…
Сжимающий алебарду Страж посмотрел на нее, как на полоумную, в то время как его напарник – совсем молодой и зеленый, рекрут что ли? — попытался проявить немного сочувствия:
— Сожалею, монна, но слушание уже началось. Вы опоздали.
Не разгибаясь, Мариан подняла руку и пригрозила Стражу пальцем. Удостоверившись в том, что ее душа пока не собирается отлететь к Создателю, она выпрямилась, смахнула со лба челку и посмотрела на караульного так, как будто ему осталось жить пять минут. Ему и останется. Если он ее не пропустит.
— Ничего страшного, я тихонько пройду и займу свободное место, — попробовала взмыленная Хоук по-хорошему, терпеливо улыбаясь. Ей не хотелось пробовать по-плохому. Она ведь была доброй андрастианкой, защитницей мира и справедливости, вот это вот все. – Там без меня никак.
— Мне очень жаль, монна, — повторил Страж. – Очень.
Создатель свидетель, Мариан не хотела насилия. Ни вербального, ни какого-либо еще.
— Сейчас маме твоей жаль будет, — жизнерадостно улыбнулась Хоук, сжимая пульсирующую магией ладонь в крепкий кулак и пряча ее за спиной, — что у нее сынок таким упрямым народился. Не доводи до греха, дай пройти.
Молодой Страж хотел было возразить — как вдруг его осадил старший товарищ:
— … боковые двери.
Хоук, которая была слишком сосредоточена на перспективе причинять насилие, удивленно моргнула.
— Э?
— Боковые двери. За ними – выход на балкон внутри зала.
Мариан аж опешила. Разжала руку, уронила ее вдоль тела, присмотрелась к Стражу в попытках разглядеть на суровом андерфелском лице намек на шутку, но нет — тот был серьезен, как как андерфелская скала.
— Спасибо. Честно, спасибо, — подобрав слова, выпалила Хоук, поостерегшись жать руку суровому человеку, у которого есть алебарда. Ей нужно было бежать. И она побежала.

«И в Андерфелсе есть нормальные люди, — взбегая наверх по лестнице, Мариан старалась выровнять дыхание и привести себя в порядок, чтобы явиться честному народу в представительном виде. – Создатель, пусть я не опоздаю, пусть я не опоздаю, пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста…»
Дверь, выходящая на пустой балкон, была незаперта – и до Хоук доносились отголоски происходящего в зале:
— … в этом давно, то могли арестовать еще в Киркволле. Возможности были.

Она чуть не споткнулась. Зашипела, грязно выругалась, перепрыгивая последние несколько ступеней, но никакое раздражение, никакой страх не могли перекрыть ту оглушающую волну облегчения, которая смела ее, стоило Хоук услышать голос Андерса. Сердце, до того неприязненно сжатое пакостными предчувствиями, тут же отпустило – выходя на балкон, Мариан была уже почти спокойна.
Никто не заметил ее появления, но человеческое море, простершееся внизу, шокировало Хоук – она никак не ожидала, что здесь соберется столько слушателей. Еще более удивительным было то, что все эти люди – Серые Стражи – молчали: ей почему-то думалось, что суды обычно проходят не так и не обходятся без криков, споров и летящих друг в друга обвинений. И обуви, возможно.
Она подошла ближе к краю балкона, сцепила руки за спиной, шумно вздохнула – и посмотрела вниз.

— Что и требовалось доказать, — безэмоционально хмыкнув, заключила сенешаль Айне, обращаясь к Констеблю. – Какие еще могут быть сомнения? Дезертир сам признал свою вину. Больше мне добавить нечего.
Не то чтобы Констебль был похож на человека, склонного к поспешным решениям, но по нему было видно, что происходящее его утомляет. Утомляет, потому что исход этого дела слишком очевиден – настолько, что Первый Страж даже не соизволил явиться, чтобы самостоятельно возглавить суд.
Но протокол есть протокол.
— Я прошу вас сесть, сенешаль. Вероятно, подсудимому есть что сказать в свою защиту, даже если здесь нет никого, кто мог бы опровергнуть ваши обвинения.
— Как это нет? Есть же!

Голос раздался свыше: кто-то из присутствующих Стражей даже вздрогнул, пока не додумался посмотреть наверх – туда, где над залом нависали пустые балконы.
— Простите, проспала, — усмехнулась Мариан, помахав рукой и совершенно игнорируя поднявшийся шум – заерзавшие на местах Стражи силились разглядеть, кто же там так бесцеремонно нарушает протокол. – У вас тут такая беда с песчаными бурями, что не поймешь, когда кончается ночь и начинается день. Да и петухов вы в крепости не держите.
«Ну, Первый Страж ваш – тот еще петушара, но его тут нет, так что я промолчу».

Первой, кто оправился от культурного шока, стала сенешаль Айне, крайне недовольная таким поворотом событий. Прокашлявшись и справившись с раздражением, она обратилась к Констеблю, который, судя по всему, вообще не знал, кто именно должен был представлять защиту:
— Это просто возмутительно. Страж-Констебль, вы ведь сами понимаете, что…
— Пусть говорит, — перебил ее Констебль. – Вы свое слово уже сказали.
Хоук шумно вздохнула. Она помнила про свой план, про заготовленную речь, про все те умные вещи, которые собиралась сказать, но…
… она посмотрела вниз и увидела Андерса.

Смотреть на него, скованного по рукам и поставленного на колени, было тошнотворно: Мариан казалось, что она ничем не отличается от всех этих зевак, от нечего делать пришедших поглазеть на чужое падение. Просто она повидала слишком много таких людей — людей, которые не знали ничего, кроме презрения.
Для того, чтобы быть и оставаться непобедимой, Мариан всего-то и требовалось, что держать в уме одну вещь – если сильно захотеть, то можно одурачить кого угодно. Продать снег гному и убедить, что небо не синее, а зеленое; поверить в собственную правоту и вдохновить других даже в самую беспросветную ночь – просто потому, что на лице у тебя нужная маска, а на языке – правильно подобранные слова, пусть иногда лживые.
Мариан Хоук могла одурачить кого угодно. Мариан Хоук могла заставить людей поверить во что угодно. Вот только…

— Скажу сразу: я здесь не за тем, чтобы его оправдывать, — ей пришлось собрать в кулак все свое мужество, чтобы ее голос на эти словах не дрогнул, а зазвучал так, как надо – громко, уверенно, властно. – Я здесь, чтобы требовать передачи этого преступника правосудию Киркволла — города, которому он нанес самое страшное оскорбление.
— Это касается Серых Стражей, монна Хоук, — возразила Айне, в глазах которой мелькнуло что-то, похожее на ярость. – Его действия нанесли ущерб авторитету Ордена.
— Нет, уважаемая сенешаль, это касается политики, — балкон, на котором стояла Мариан, располагался не так уж и высоко, чтобы ей надо было орать, но говорить все равно приходилось на повышенных тонах – иначе в пылу спора она не умела. — Вольная Марка пострадала от действий Андерса больше вас. Из-за событий в Киркволле восстали Круги Магов и в других городах. Ни у кого не было времени подготовиться. Знатные роды Марки требуют справедливости для своих родных, погибших или пострадавших в беспорядках, — заметив, что к ее словам внимательно прислушиваются, Хоук взяла выразительную паузу, прежде чем завершить свою речь, – и за все это Андерсу предстоит ответить.
— И вы имеете полномочия говорить от имени правителей? – вмешался Констебль, предвосхищая вопросы монны Айне, побелевшей как мел. – На каких основаниях?
— Я – Защитница Киркволла, Страж-Констебль, — добавила Мариан очень спокойно: мнимая уверенность вливалась в нее с каждым сказанным словом. – Я имею право говорить от имени города, который защищаю.

Забыть о титуле по прошествии всех этих злополучных лет было как два пальца о мостовую, но Варрик, став наместником, не расщедрился на то, чтобы написать официальную бумажку и снять с нее бремя защиты целого города. Города, в который Хоук возвращалась с неохотой, да и то всякий раз пряча лицо под капюшоном, как прокаженная из Клоаки: люди до сих пор слишком неоднозначно реагировали на ее «а я та самая Хоук, которая вынесла на белый свет красный лириум, убила вам Аришока, Первого Чародея и чокнутую рыцаря-командоршу, очень приятно, ага». Город, который хранил последнюю память о ее семье, замурованную в стенах ставшего неуютным поместья – слишком большого, слишком холодного и пустого для нее одной. Город, который так и не стал ей домом, несмотря на все попытки обустроить в нем все так, как должно быть, по-человечески: все, что Мариан построила за семь лет, снесло подчистую одним взрывом, одним убийственным актом эгоизма человека, предательства которого она ожидала меньше всего.

— Мне понятны ваши устремления, монна Хоук — вы отстаиваете интересы своих людей и это похвально, — Айне неожиданно сменила тактику, и Мариан посмотрела на сенешаля так, как будто бы у той вместо головы выросла здоровенная ферелденская брюква, – но Орден обязан отстаивать и свои интересы тоже. Кто ответит за смерти наших братьев по оружию, если мы передадим преступника вам?

Тишина, повисшая после этого заявления, была очень… нехорошей.
Мариан подумала, что напрочь сбитый режим сна и паническое утро, начавшееся без завтрака, играют с ней злую шутку, поэтому теперь она отчаянно тупит – так, что смысл слов долетает до нее в исковерканном виде. Она не сразу заметила, что задержала дыхание: последующий смешок, который она выдавила из себя на прерывистом выдохе, был почти нервным.

— Кажется, я проспала что-то важное, — наконец, пошутила Хоук, насмешливо выгнув бровь, но внутри у нее все предательски оборвалось: ладони, строго сложенные за спиной, она стиснула в кулаки так сильно, что составленные из металлических щитков перчатки жалобно лязгнули. – Разве Андерс обвиняется не в дезертирстве?

Айне, эта сука, притворявшаяся бездушной льдиной в их прошлую встречу, выглядела слишком довольной. Мариан могла поклясться, что сенешаль относится к той категории людей, которые питаются человеческими страданиями и могут добить лежачего ударом ножа в спину.

— Да, но первоочередно — в убийстве. Если бы вы соизволили явиться раньше, то узнали бы, что этот дезертир уничтожил целый отряд Стражей во время своего побега. Весьма жестоким способом, если вам, монна Хоук, будет угодно ознакомиться с докладом.

Мариан посмотрела на Андерса и впервые захотела, чтобы сейчас, вот именно сейчас он тоже на нее взглянул.

Ей как-то слишком живо вспомнились его рассказы о жизни в Ордене: о сослуживцах – беспробудно пьяных гномах, безумных долийках, сыновьях предателей — и их совместных приключениях; о Командоре, что вел их самыми опасными тропами навстречу проклятым болотам и гиблым пещерам, кишащим говорящими порождениями тьмы; о том времени, когда Справедливость еще был справедливостью, а не мстительным духом, оккупировавшим чужую голову. Ей вдруг подумалось, что это все тоже было ложью, за которой Андерс прятал нелицеприятную правду, и от этого осознания становилось и горько, и больно: выходит, и на нее нашелся обманщик, убедивший ее в том, что целитель не может причинить боли, а магия – это не оружие, а всего лишь инструмент.

С того момента, как Айне сказала эти страшные слова, прошло совсем немного времени, но Мариан казалось, что она молчит уже вечность. Она попыталась набрать в легкие воздуха, но даже процесс дыхания теперь был болезненным: душевная боль дошла до той отметки, когда перетекала в боль физическую и теперь копилась в кончиках пальцев и оседала в легких.
И все же, Хоук вздохнула – очень тихо и осторожно, не отрывая взгляда от Андерса. Опустила голову, спрятала лицо за косой челкой, как будто могла этим жестом отгородиться от всех этих лицемеров – все, мои хорошие, я в домике, попробуй тронь.
А потом, как гром среди ясного неба, четко и ясно выпалила на одном дыхании:
— Как будто до этого Стражи не убивали своих и не уходили безнаказанными.

Это вызвало какую-то неоднозначную реакцию у присутствующих: они начали о чем-то возбужденно перешептываться, пока этому балагану не положил конец Констебль:
— Тишина! – он отступил от судейского протокола настолько, что уже стучал рукой по трибуне. — Монна Хоук, вам придется объясниться.
— Вы вспоминаете о своих законах лишь тогда, когда вам это удобно, — парировала Мариан, зло сощурив глаза. – Где было ваше правосудие, когда Серые Стражи Орлея, отчаявшись, обратились к магии крови и начали резать друг друга?
— У них была цель. Благородная цель, которую извратило чужое вмешательство, — вскинула брови Айне — лицо она пока держала на десяточку. – Они были не в себе.
— А кто говорит о том, что Андерс был в себе?
Айне приоткрыла было рот, но тут же захлопнула его. Пользуясь случаем, Хоук надавила сильнее:
— Вряд ли человек, который хочет просто убежать из Ордена, намеренно оставил бы за собой гору трупов. По возможности, он бы сделал это тихо, не привлекая к своему побегу лишнего внимания. Но что-то пошло не так, — выдержав короткую паузу, Мариан вновь посмотрела вниз, на человека, за жизнь которого она сейчас сражалась, — ведь так, Андерс?

Хоук играла вслепую, но на ее стороне было неоспоримое преимущество: за годы совместной жизни она изучила не только Андерса, но и то, что отравляло ему мысли; то, что когда-то называлось Справедливость, а потом выродилось неизвестно во что.
Занимательный факт: оставаясь верным своему имени, деливший с Андерсом тело дух ни разу не устроил бессмысленной резни. Все его появления были тесно связаны с несправедливостью и даже в Тени, куда много лет назад Мариан взяла с собой Андерса спасать Фейнриэля по просьбе Маретари, Справедливость готов был помочь – он предостерегал об опасностях, заготовленных демонами, и яростно призывал противиться их искусительным речам. Справедливость был… справедлив, как бы странно это ни звучало: он обращал свой гнев на храмовников и лишь много позднее повредился в сути и начал видеть несправедливость во всем.
Что если и тогда произошло что-то, что вывело Справедливость из себя? Хоук было сложно поверить в то, что Андерс мог жестоко убить всех тех людей без веской причины. Он просто… не был таким человеком. Не был. Если и оставалось что-то, во что Мариан хотелось верить, то только это.

— Андерс, — игнорируя поднявшиеся вокруг нее шелестящим морем голоса, Хоук позвала его – достаточно громко, чтобы быть услышанной, но недостаточно строго, чтобы за ее словами нельзя было различить ничего, кроме прагматического интереса. — Почему ты убил тех Стражей?
«Ты не рассказывал мне об этом потому, что боялся моего осуждения — или потому, что тебе это не было выгодно?»
— А если ты сам не помнишь, — Мариан устало вздохнула, покачав головой, — тогда спроси того, кто был там вместе с тобой.

Хоук смотрела – действительно смотрела, а не тупо глядела куда-то поверх его белобрысой головы – на Андерса все то время, что он говорил, но когда в тревожной тишине судебного зала, прерываемой лишь его крайне запоздалой исповедью, звякнули цепи на запястьях, Мариан резко отвела взгляд.

Просто ее передернуло так, как будто это она навесила на него кандалы.

Уж кто-кто, а Андерс бы наверняка заметил, как ее шарахнуло, поэтому Хоук поспешила спрятать глаза за косой челкой – не могла позволить себе спалиться сейчас, когда ее задорное представление только-только возымело эффект над черствыми душами присяжных. Это не отменяло того досадного факта, что Мариан все равно узнавала в этом оборванном жесте что-то свое. Уже не родное, нет – даже Хоук была не настолько дурой, чтобы так глубоко и продолжительно самообманываться — но все равно знакомое, ведь как бы Мариан ни старалась вытравить из памяти годы, прожитые с Андерсом под одной крышей, сделать этого она так и не смогла — да и никогда не хотела, наверное. Как и не хотела забывать его привычек: как он хмурился и тер переносицу, когда его что-то раздражало; как он легко прикасался к вискам, когда у него болела голова; как у него стекленели глаза и затуманивался взгляд, когда Справедливость вдруг вклинивался со своим важным мнением прямо посреди разговора; как он жмурился, пытаясь игнорировать все то, что настойчиво наговаривал ему дух – но так Андерс делал не всегда, только когда они с Мариан были одни. Все это выдавало в нем беспокойного человека. Не нервного, а именно беспокойного: так держатся люди, которые думают о слишком многих вещах одновременно, и которые потом плохо спят из-за этого по ночам. Спал Андерс плохо. Ужасно. Порой он так страшно ворочался во сне, что ей приходилось обнимать его за пояс со спины и наговаривать что-то в загривок, чтобы успокоился. Иногда это помогало. Иногда нет.

Когда-то все эти ее чувства были просты, как три медяка, и надежны, как протянутая целительская рука, за которую она никогда не боялась ухватиться. Мариан переживала за Андерса, потому что любила его, и это знание было ясным и понятным, как день; словно якорь оно крепко удерживало ее на месте, не оставляя места ни сомнениям, ни страхам. Совершенно нормальным было тревожиться за Андерса, когда он допоздна засиживался за манифестами или не возвращался домой, ссылаясь на занятость в лечебнице; нормально было списывать его срывы на чудачества Справедливости и напряженную атмосферу города, в котором при Мередит жить стало просто невыносимо; нормально было оправдывать его и не слушать тех, кто говорил, что из-за своих чувств она не замечает очевидного и что Андерс заходит – зашел — слишком далеко, злоупотребив ее добротой; Мариан никого не слушала и верила, что рано или поздно все образуется.

Сейчас Хоук тоже было не все равно – слова и запоздалое признание Андерса все так же находили отклик в ее сердце, отклик болезненный и тянущий, — но что-то необратимо изменилось. Она пыталась объяснить себе, почему делает то, что делает, и почему сопереживает так же глубоко, как раньше, но не находила нужных мыслей.
Она не могла объяснить себе, почему чувствует так, как чувствует.

Андерс смотрел на нее, но теперь растерянная, запутавшаяся и злая на саму себя Хоук глядела куда-то перед собой, низко склонив голову и уставившись на свои руки, сложенные на каменном ограждении. Странно, но его исповедь не вызвала в ней ничего, кроме запоздалого сожаления. «Мне жаль, что ты не рассказал мне об этом раньше, но чего уж там, с этим дерьмом теперь ничего не поделаешь». Ничего не поделаешь.
Мне жаль, что ты мне не доверял, но с этим ничего не поделаешь.
Мне жаль, что ты подорвал Церковь, но с этим ничего не поделаешь.
Мне много чего жаль, правда, но…
С этим ничего не поделаешь.
Разве?
«Ну ты и козел, конечно, — устало и безрадостно думалось Мариан. – Чего еще там ты мне не рассказал, а. Убить тебя мало».
Ей очень хотелось снять с него кандалы.
Еще хотелось, чтобы перестали дрожать руки, но никто этого не видел, так что эту маленькую слабость она могла себе позволить.

Здесь были люди, которых Мариан не знала. Которых презирала. Которые ей откровенно не нравились – список, начинавшийся именем сенешаля Айне, не заканчивался на ней одной. И Мариан не могла расколоться перед ними, потому что игра, которую она затеяла еще после смерти отца и правил которой придерживалась до сих пор, никогда не заканчивалась.
«Улыбочку, Хоук. А если улыбочка не к месту, то все равно держим фасон – грудь колесом и морду кирпичом».
Нельзя прятаться слишком долго. Еще надумают всякого. Мол, ой, смотрите, а у Защитницы-то глазки заблестели, сейчас заплачет, платочки наизготовку.
Ага. Разбежались, петушары.

— Маг, вступивший в Орден, — шумно вздохнув, подытожила Хоук после выразительного молчания; на Андерса она так и не взглянула, вместо этого обратившись к присяжным, — не подлежит преследованию со стороны храмовников. Он не отвечает перед Кругом, потому что отныне его магия служит делу Стражей. Приведя тех храмовников, Ролан нарушил устав. Андерс защищался, — голос Мариан креп с каждым словом, обретал прежнюю уверенность. – Стало быть, это не было убийством.
Ее самоконтроль не впечатлил всех: госпожа сенешаль, поджимающая и без того тонкие губы в упрямую линию, пока не готова была ей поверить.
— Он был одержим, — холодно возразила Айне, непоколебимая в своей уверенности, непреклонная в своем упрямстве. – И стал опасен для сослуживцев. На месте Ролана любой поступил бы…
— И что? Среди вас есть малефикары, — перебила сенешаля Мариан, откровенно злорадствуя; она сплюнула это слово так, как будто выругалась. — Орден не скрывает этого. Скажете, что они тоже опасны для своих товарищей?

Хоук до сих пор помнила, как в Адаманте Стражи взывали к благоразумию своих порабощенных магией крови товарищей; как их никто не слушал и все умирали, так и не вспомнив ни лиц, ни голосов своих братьев по оружию, умирали глупо и позорно; как Кларель, не дрогнув, на глазах у всех всадила кинжал в живот ближайшему из своих соратников, чтобы призвать демона; как…
Мариан вздохнула. Всякие ужасы она тоже помнила хорошо.

— К слову, о магии крови. Почему бы вам, монна сенешаль, — Мариан натянуто улыбнулась, продолжив, — не рассказать присутствующим занятную историю о том, каким образом подновлялась тюрьма Корифея в Виммарке? Если у вас на руках нет никаких отчетов, то не тревожьтесь, — Хоук посмотрела на бумажки, аккуратной стопкой сложенные перед монной Айне, – уж я-то знаю, почему вместо своей Стражи были вынуждены пустить кровь моей семьи. И ведь никто из вас не ответил передо мной за то преступление.
Это было низко. Низко до того, что Мариан делалось тошно от собственных слов. Она раскапывала воспоминания, которые хотела бы навсегда выбелить из своей памяти, и бередила зажившие раны – а все ради чего? Ради кого?

Если Мариан думала, что ей хорошо удавалось делать вид, что она держит себя в ежовых руковицах, то сенешаль Айне своей непоколебимостью делила ее веру на ноль и растирала ее в мелкую пыль. Ассистирующая ей девушка, устроившаяся рядом, переводила тревожный взгляд со своей начальницы на Мариан и обратно. Присяжные, набравшись храбрости, вполголоса обсуждали скандальные заявления Защитницы. Страж-Констебль хранил молчание, наблюдая за происходящим с усталой снисходительностью. Все это было почти смешно, пока громкий и ясный голос монны Айне не отрезвил присутствующих:
— И что же вы предлагаете, — выгнула бровь госпожа сенешаль, — просто отпустить его?
— Я предлагаю, — Хоук осеклась – она никак не ожидала, что сенешаль сделает вид, будто забыла предлагаемый Мариан вариант решения проблемы; вздохнув, она взяла себя в руки и попробовала еще раз. – Я требую, чтобы его передали мне. Я отведу Андерса в Киркволл, где его будет судить наместник.
— Это почти то же самое, — Айне небрежно отмахнулась, но она и не требовала ответа на эту ремарку – как будто сказанное не терпело никаких опровержений.
Мариан сделала вид, что пропустила это мимо ушей. Только сделала вид, потому что ядовитые интонации монны Айне было сложно проигнорировать. Хоук понимала, на что та намекает. Имела крайне четкое представление о ее сучьей натуре и грязных инсинуациях, если быть точной.

Подняв глаза на восседающего во главе всего этого балагана судью, Мариан прочистила горло и заговорила:
— Страж-Констебль, выслушайте меня. У Ордена уже была возможность призвать Андерса к правосудию. Когда такая возможность представилась в первый раз, Серый Страж Страуд отпустил его, вместо этого забрав в рекруты моего брата. Во второй раз, когда мы пресеклись с его отрядом во время осады Киркволла войсками кунари, Страуд снова позволил ему уйти. Так стоит ли судить Андерса за дезертирство, если сам Орден уже давно закрыл на это глаза? Пусть вместо этого он ответит перед теми, кому действительно остался должен.
Хоук держала Стража-Констебля за туфячка, который давно смирился с тем, что в отсутствие Первого Стража балом тут заправляет Айне, но для такого тюфячка он слишком внимательно наблюдал за происходящим. Может, он встанет на ее сторону. Может, он затянет узел на шее Андерса потуже. Может, он одумается и поймет, что…
— Страж Андерс, — громко обратился к нему Страж-Констебль — так громко, что Мариан выпала из оцепенения. – Если вам будет дан выбор, то чьему правосудию вы доверите свою жизнь? Ордена, который судит вас беспристрастно и справедливо…
Айне приободрилась. Она посмотрела прямо на Мариан и усмехнулась, действительно усмехнулась, хотя Хоук могла бы списать это на нервное напряжение – это торжествующее выражение исчезло с лица монны сенешаля так же быстро, как появилось.
Словно она знала, каким будет ответ Андерса.
Как будто говорила – «Стражи оказывают ему милосердие по сравнению с тем, что его ждет в Киркволле, не наоборот».
Мариан чувствовала, как ее затапливает тихий ужас.
— … или Киркволла и его суда, который, если верить словам Защитницы, стребует с вас больше ответов, чем мы?

Хоук слушала Андерса, приоткрыв рот.

Было что-то ненормальное в происходящем. Совершенно ненормальное, потому что ни один демон, даже самый прозорливый, никогда бы не смог воссоздать подобный сценарий в Тени, куда Мариан покорно уходила каждую ночь за ежедневной порцией кошмарных сновидений – и это было сильным заявлением, ведь ее воображение кормилось от неиссякаемых источников сожалений и первосортной драмы, из которых состояла ее жизнь после Киркволла. Ей с трудом верилось в то, что Андерс говорит. Что это он говорит. Она попыталась прислушаться: а не проскользнули ли в его голосе потусторонние интонации? Такие злые и холодные, из-за которых у нее каждый раз волосы вставали дыбом, ибо этот чужой голос не предвещал ничего хорошего?

Справедливость. У Мариан были свои соображения на его счет.
Она вдруг вспомнила кое-что. Вот так, неожиданно, словно ее хлестко ударили по лицу воспоминаниями из прошлого, чтобы привести в чувство; винить в этом неожиданном откровении памяти следовало Андерса и его дурацкие речи, но вешать все смертные грехи на человека, который и так уже накосячил через край, было глупо, поэтому Хоук винила себя.
Мариан вспомнила, как бешено возненавидела Справедливость после одного единственного эпизода – и как она так и не смогла сказать об этом вслух.

Это случилось еще до того, как Андерс зажал ее в лечебнице, а потом они поклялись друг другу в вечной любви – ну или что-то типа того; на тот момент их отношения пока еще балансировали на опасной грани между беззаботным дружеским флиртом и риском налететь друг на друга – по пьяни или в порыве высоких чувств. Андерс тогда снова просил ее помощи – что-то про храмовника-мудака с опасными идеями, без которого мир станет лучше, Алрик его звали, кажется – а Хоук никогда не могла ему отказать. Годы стерли детали их похода во имя справедливости из памяти, но Мариан не забыла ту тошнотворную сцену – как храмовник с сальной улыбкой подступал к испуганной девочке, бежавшей из Казематов.
И то, как тогда среагировал Андерс потом, после боя. Точнее, пытался не реагировать — сдержать Справедливость, чтобы он не пришиб еще и девочку за недоброе слово. И как глубоко, искренне он был напуган и шокирован после того, как Хоук урезонила духа и Андерс пришел в себя.
Тогда, в тот самый момент, до Мариан дошло – вся борьба, затеянная Андерсом, будет бесплодной или, еще хуже, обратится жестокостью и кровопролитием, если Справедливость с его суждениями, доходящими до опасных крайностей, продолжит вмешиваться в его жизнь. И Хоук возненавидела Справедливость за это. За то, что, вдохновляя Андерса сражаться за благое дело, он каждый раз окунал его руки в кровь. Иногда по локоть.
Вместе с тем, терзало ее и другое. А сражался бы Андерс вообще, если бы не Справедливость? Ответа на этот вопрос у нее не было, но Мариан и не хотела его искать.

Такая честная и прямолинейная, Хоук крепко держала свою ненависть, рожденную на раздражении и досаде, при себе, и не позволяла ей просачиваться ни в речах, ни в поступках: на каждое резкое слово, которое Андерс мог сказать ей, уязвленный ее сомнениями, Хоук сыскала бы десятки резких слов в ответ («все твои разговоры только о магах да революции, и сам ты как будто оглох, ослеп и ничего не замечаешь – ни моего беспокойства, ни того, что я тоже, вообще-то, глубоко несчастна и устала от всего этого; ты стал скрытным, ты ничего не говоришь, но сам требуешь от меня слепого доверия –  а еще моей помощи, потому что я ведь была так предана идее о свободе магов, куда делась моя вера теперь?; ты вообще любишь меня? ты не боишься меня обидеть? а справедливо ли все это по отношению ко мне?»), но она молчала, боясь разругаться с ним в пух и прах – любовь затыкала ей рот так, как не могли ни наместник, ни Орсино, ни Мередит, ни даже Айне, которая выглядела так, будто готова была разорвать ее в клочья. Мариан почти видела, как в воздухе скрестились мечи – или меч и ее посох.

«Любовь сделает тебе хорошо, любовь сотрет тебя в порошок». Старая добрая песенка, которую Мариан не один раз слышала в «Висельнике». В песни пелось, что любовь может обратить столетний камень в глину, а потом вылепить из него все, что вздумается; ту же шутку она с удовольствием пробует и на людях – из прожигателя жизни воспитывает примерного семьянина, а из выпивохи и весельчака – романтичного меланхолика. Хоук было смешно.
Она смеялась и не замечала, как Андерс лепил из нее все, что ему хотелось. Она спорила с Мередит ради него. Она выгораживала отступников и рубила головы храмовникам ради него. Она оставила его в живых.

И все равно, Хоук ненавидела именно Справедливость. Его незримое присутствие отравляло ей жизнь, отравляло им жизнь, и Мариан, убеждая и успокаивая себя, винила его во всем случившемся – несмотря на то, что Андерс раз за разом повторял, что все решения он принимал самостоятельно. Ей снились недобрые сны, в которых Андерс смотрел на нее пустыми глазами, изнутри светящимися потусторонней синевой, и похоронным голосом вещал о том, что Андерса никогда не было — был только Справедливость, иногда разыгрывающий из себя дурачка, а Хоук повелась на обманку. Потом он ее душил. Или топил в воде, сценарии менялись. Потом она просыпалась, а утром говорила Андерсу, что ей просто приснился Бартранд, который с армией оскверненных нагов гонял ее по Глубинным тропам.

Неужели она бы не придумала способа приструнить храмовников лучше, чем тот, что подкинул Андерсу обезумевший – если так вообще можно сказать о порождении Тени — дух? Она раз за разом совершала невозможное, расписываясь в собственном везении, у нее были авторитет и влияние, да Создатель, она верила в то же, во что верил Андерс, и готова была бороться за это – за магов, за свободу, за все то светлое и доброе, о чем сегодня не напишут в книгах, потому что в светлых и добрых книгах не пишут про подрывников и убийц — но в итоге он все равно доверился не ей, а духу.
Вот что ее обижало. Вот что выводило ее из себя. Вот почему она тогда прогнала Андерса прочь: не потому, что он предпочел ей идею, а потому, что он не доверил ей претворение этой идеи в жизнь.

Тогда ей казалось, что прогнав Андерса и отняв у него возможность бороться за то, ради чего он всем так самозабвенно пожертвовал – жизнями невинных, всеобщим покоем, ее любовью, в конце концов — она впервые поступает справедливо по отношению к самой себе.
«Я пойду сражаться за магов, но только если тебя среди них не будет».
Сейчас, глядя на него с высоты судьи, она понимала, что в ее поступке не было справедливости. Были только обида и мелочное желание обидеть еще сильнее в ответ.
И все равно он решил ей довериться.

— Сложное или нет – решать суду, — вставила свое жесткое слово Айне, которая теперь с трудом могла хранить молчание. Такая невозмутимая и холодная, она, однако, начинала понимать, что предпочтительный для нее исход суда ускользает из ее крепкой хватки. Мариан же поймала себя на том, что ей впервые нечего сказать. Точнее, она хотела что-то сказать, но ее словно парализовало: после слов Андерса ее изнутри охватила мелкая неприятная дрожь, и теперь она только и могла что смотреть на него – долго, неотрывно, будто отыскивая бреши в его обреченной уверенности.

«Он сейчас возьмет свои слова назад, — до конца не верила Мариан. – Он сейчас возьмет свои слова назад и…»

— Достаточно, монна Айне. Я уже принял решение.
Хоук резко посмотрела на Констебля.

Тот замолчал — очевидно, пережевывал богатый опыт суждений в ядовитую эссенцию, которую можно было вложить в клювы неискушенных присяжных. Это ожидание было тревожным. Настолько тревожным, что Мариан задержала дыхание как перед прыжком в воду с высоты — и приходилось только гадать, окажется ли эта вода леденяще холодной или горячей. Хоук не знала, что на свете существует что-то, способное пугать ее на протяжении такого долгого времени — но вот она была здесь, в Вейсхаупте, с замерзшими руками и горячим сердцем, полным решимости, и защищала человека, который когда-то ее предал.

— Защитница права в одном – Стражам не нужен очередной политический конфликт. Вы и сами знаете, монна сенешаль, что нас ожидает. Сейчас не время настраивать против себя королей и их армии. И если ради этого нам придется пойти на уступки, — Констебль хмуро посмотрел на Андерса, — то так тому и быть.
Мариан не могла дышать. Она понимала, к чему он клонит, но не верила в это.
— Страж Андерс будет передан правосудию Киркволла. За исполнением приговора проследит сама Защитница, — Констебль обращался к ней, но Хоук уже ничего не слышала, потому что это ей было не нужно, – раз именно она настаивала на таком исходе. Сенешаль Айне проследит за тем, чтобы Стражи сопроводили вас, Защитница, и подсудимого до Хоссберга, но дальнейший маршрут вы проделаете самостоятельно.
— Что если она… Что если Защитница его отпустит? – запинаясь от негодования, Айне попыталась вмешаться, но тут Верховный Констебль сделал неожиданную вещь. Он поднял руку в нетерпеливом жесте, призывая сенешаля к молчанию – и она, пораженная таким поворотом событий, замолкла.
— Это не наше дело. Повторюсь — сейчас у Ордена нет времени разрешать старые споры. И уж тем более мы не можем позволить себе начинать новые.

Чувства подводили Мариан, потому что она вдруг поняла, что не ощущает ничего. Вообще. Ни пронизывающего холода, который сковывал ее руки невидимыми цепями, ни обреченности, ни страха поражения, ни радости победы, ничего из того, что она вроде как должна была ощущать после такого.
В ушах стояла вата: наверное, поэтому она не слышала, как Верховный Констебль объявил о том, что дело закрыто, и как потом во всем зале поднялся хор голосов – приглушенных, возмущенных, удивленных, всех сразу.

Она смотрела на Андерса.

Все – и гнев, зачернивший ее сердце в момент отчаяния, и сожаление, которое она испытала после и которое носила в себе все эти восемь лет, и долгие поиски, и дурные сны, и вопросы, так и не нашедшие ответа; все это промелькнуло перед ее глазами за секунды, а потом растворилось, оставив после себя что-то горькое, тяжелое и неподъемное – как траурное покрывало на смертном ложе, которое снимут до того, как тело предадут огню.
А все потому, что Хоук не чувствовала себя победителем. Вместо этого ее сокрушала горечь поражения – поражения такого страшного, как если бы она без боя передала Киркволл Аришоку или позволила ожившим статуям Мередит ее раздавить.

Мариан смотрела на Андерса, терпеливо держа ком в горле и не пытаясь его сглотнуть; смотрела все то время, что караульные Стражи снимали с него кандалы и поднимали его на ноги. Хоук вздохнула — и затопивший ее легкие воздух показался ей обжигающе горячим; внутри ее штормило и бросало из стороны в сторону, как попавший в бурю кораблик, но Мариан хорошо умела держать лицо.

Когда караульные отступили от Андерса, Хоук задержала на нем взгляд еще пару мгновений. Это продлилось недолго – всего лишь несколько биений сердца.
Потом она разомкнула пересохшие губы, как будто хотела что-то сказать, но в последний момент передумала. И хорошо – иначе бы она устыдилась того, что собиралась сказать.
Вместо этого Хоук поступила так, как поступил Андерс восемь лет назад в тот вечер, когда она видела его в последний раз.
Развернуться было легче, чем она себе представляла, но чтобы сдвинуться с места и сделать первый шаг к двери, ведущей прочь с балкона, ей потребовалось все ее недюжинное мужество: Мариан призвала его, а еще попросила Создателя о снисхождении, потому что впереди ее ждал спуск по ступеням – она боялась споткнуться и кубарем скатиться вниз.

Хоук просто ушла.
И не оглянулась назад.